— Вы для этого не подходите.

— Нет?

— Нет, сэр. Не тот вы человек.

— Это из-за моего цвета кожи?

Молчание. Старик посмотрел налево, в окно, темнота в котором не мешала ему увидеть то, что он хотел.

Наконец он подался вперед и заговорил внешне спокойно, но с глубоко скрытым волнением:

— Нет, не из-за цвета. Из-за… опыта. Каждый рождается с каким-нибудь цветом, но каждый человек живет по-разному. Ведет себя по-разному, разное с ним случается. Он становится непохожим на остальных и по-своему смотрит на мир. Никто не может научить его, он и сам это знает. Он уже не может измениться, он таков, каков есть. Непохожесть становится такой же его частью, как цвет кожи, с которым он родился. И жизнь одного человека совершенно отлична от жизни другого человека. Она — его собственная. Никто с этим ничего не может поделать — просто каждому надо жить по-своему. У каждого своя боль, своя жизнь и свое страдание. Неважно, счастлив человек или печален. Жизнь — страдание. У каждого — своё. Надо принять это… и пользоваться этим, заставлять работать. Тогда у тебя что-то будет. Но опять-таки у каждого — своё. Никакого толку не будет, если один человек захочет отдать это другому. Это нельзя отдать. Надо иметь свое. И управлять им. — Старик опять откинулся на спинку кресла и тихо прибавил: — Не знаю, получится ли у вас.

— Я очень хочу научиться, — сказал Карни, пытаясь вложить в свои слова всю силу убеждения. — Я хорошо заплачу.

По-прежнему слышались латиноамериканские ритмы — крохотные барабаны конга, кастаньеты. Вдруг музыка стихла. В тишине снаружи раздался автомобильный гудок.

Карни прислушался, но больше ничего не услышал.

Велма тихонько спросила:

— Вы не возражаете, если я закурю, мистер…

— Пожалуйста, мисс.

Велма закурила сигарету, поискала пепельницу и нашла её на столике в торце дивана.

— Вы недостаточно страдали, — сказал старик.

— Может быть, — согласился Карни. — Не могу сказать, что жалею об этом, но это так. У меня много другого опыта.

— Да, сэр. Как знать, может, он тоже пригодится.

— Надеюсь. Как вы сказали, каждый человек отличен от остальных. Обстоятельства именно его судьбы лепят его характер, его натуру, и все изгибы и очертания принадлежат только ему одному, как его подпись или рисунок на ладонях. — Карни едва заметно усмехнулся. — Это я другими словами сказал то же, что и вы.

— Да, совсем другими.

— Есть страдание, которое приходит, когда слишком много повидал. Слишком много прожил. Слишком долго.

Старик кивнул:

— Да, я сам это знаю.

— Есть страдание, которое приходит, когда устаешь охотиться за удачей, когда уже ничто не может тебя удивить. Когда ты меняешь и меняешь все вокруг, пока не начинаешь забывать, с чего начинал. Это как музыка, которую исполняют слишком часто. Приходит неприятное чувство, может быть разочарование. И беспокойство. Вы смотрите в лицо огромному Ничто. Что все это значит, в конце концов, и когда наступит конец? Когда перед тобой разверзается бездна… нет, это слишком тяжело. Представьте, например, что ваша последняя сигарета сломалась. Вот вы проходите через роскошный бордель и оказываетесь на заднем дворе, засыпанном мусором. Подумайте… но, надеюсь, вы понимаете, о чем я. А? Страдание знакомо всем. Оно бывает только одного вида. Потому что, как вы сказали, жизнь и есть страдание. Это борьба — день за днем, минута за минутой. Сердце работает, стучит, не останавливаясь, днем и ночью — сложная машина, неподвластная нашему пониманию. Оно напрягается изо всех сил, а как только замрет хоть на миг, мы чувствуем, как жизнь утекает от нас. Мы так близко от небытия, всего в одном ударе сердца. Мы едим, работаем, развлекаемся, и все это — на тонком льду нашего бытия. Вот мы скользим, как обычно, а через миг летим в холодную глубину, откуда нет возврата. Вы понимаете, о чем я? Все дело в том, что власть, слава, богатство ни на йоту не ослабляют эту боль. И любовь не ослабляет, любовь — тоже страдание. Каждый из нас неизбежно один, и каждый в одиночку с ужасом осознает, что все это… ничего не значит. Ничего. Неважно, как ты собираешься это назвать, кто ты — атеист или религиозный фанатик, нигилист или романтик… — Карни перевел дух, уселся обратно на вытертый бархат дивана и, улыбнувшись, принялся обмахиваться шляпой. — Жарко здесь, правда?

— Да, — улыбнулся ему старик. — Да, сэр. — И он рассмеялся низким хриплым смехом.

Потом медленно поднялся и вышел из комнаты.

Велма загасила сигарету, достала из сумочки маленькое зеркальце и проверила, как лежит губная помада. Убрав зеркало, она глянула на Карни.

— Что у него такое есть, что тебе нужно?

— Может быть, и ничего.

— Мне надо выпить. — И она стала возиться, зажигая другую сигарету.

— Может, хозяин угостит.

Карни взял у неё из рук коробок спичек и дал ей прикурить. Огонек отразился в её глазах. Затягиваясь, она смотрела на него. Карни, перегнувшись через неё, бросил спичку в пепельницу.

— У тебя такое волевое лицо, — заметила она.

— Я дорого заплатил за каждую свою морщинку.

— Очень интересное лицо… Тебе кто-нибудь говорил об этом?

— Не так прямо.

— Я могу многое узнать о человеке по его лицу.

— И о чем рассказывает тебе моё?

— Оно странное. Необычное. Ты много повидал, много пережил. — Она глубоко затянулась и выпустила дым в воздух. — Никто про тебя всего не знает. Ты все носишь в себе.

Он кивнул.

— Психологом не работала случайно? Профессионально излагаешь.

— Думаешь, я шучу? Я знаю тебя — я вижу.

— Может быть. — Он кивнул головой в сторону двери. — А что тебе говорит лицо старика?

Она отвернулась и пожала плечами.

— Старый. Устал от всего.

Карни бросил шляпу на столик у дивана.

— Жарко здесь. Или у меня лихорадка.

Вернулся старик — с бутылкой и матерчатым мешком в руках. Поставил бутылку на стол и принялся, теребя тесемку, развязывать мешок. Развязав, сунул руку внутрь, пошарил, извлек темный шишковатый предмет и вручил его Карни.

Тот взглянул на предмет. Это был не то корешок, не то сучок, почти черный, необыкновенно твердый для дерева и вообще для растения.

— Корень святого Иоанна?

— Хм. Нет, сэр. Это Черный Бенджамин. Такое вряд ли где найдешь.

— Пожалуй.

— Я неделю провел в лесу, выслеживая его. Его надо выслеживать. Ты вертишься, думаешь, что знаешь, где он, а он уже исчез, испарился. Я выкопал его и принес домой, и он сидел здесь и сох. Он был злой, как черт, что я его выкопал. Не хотел он выкапываться. Не хочет он, чтобы его видели.