Услышав про разноцветье, он только теперь вспомнил о своей жене. Он обещал вернуться из Бостона через две недели, а прошло уже почти три.

Когда они добрались до аэропорта, день еще был в разгаре – значит, Томми должен был находиться в школе, – и он закрылся в телефонной будке, чувствуя себя провинившимся мальчуганом.

– …Дженис? Послушай, я буду дома через пару часов; сейчас я в бостонском аэропорту. Дело в том, что я был болен, лежал в больнице и не мог позвонить раньше.

– Ничего страшного, – сказала она. – Мы тебя и не ждали.

– То есть как это «вы меня и не ждали»?

– А ты не думаешь, что мы с Томми уже привыкли не ожидать от тебя слишком многого?

Струйка пота побежала по его спине под летним костюмом.

– Мне кажется, это несправедливо. Неужели тебя ничуть не волнует то, что я был в больнице?

– Что ж, надеюсь, тебе сейчас лучше. Наверняка лучше, иначе они бы тебя не выпустили.

– Дженис, я…

– Ладно, Джон, поговорим, когда ты будешь дома.

– Да-да, припоминаю, – сказал Майрон Т. Бринк, мускулистый и седовласый, в хорошо подогнанном костюме. – Вы тот самый человек, о котором мне сообщил мой юный друг из Вермонта, верно? Что ж, взглянем на вашу историю болезни.

Он раскрыл на коленях папку и откинулся на спинку черного кожаного кресла. Аккуратные стопки таких же скоросшивателей лежали на ковре слева и справа от него, создавая впечатление, будто деятельность всемирно известного психиатра носит по преимуществу канцелярский характер.

– Хорошо, мистер Уайлдер, – сказал он. – Думаю, мы с вами сработаемся. Для начала позвольте задать вам несколько стандартных вопросов, после чего я выпишу лекарства, и вы отправитесь по своим делам. Вас это устраивает?

В тот день У айлдер прибыл домой с четырьмя флаконами таблеток, брякавшими в карманах пальто. Он уже собрался поместить их в аптечный шкафчик, но вдруг сообразил, что будет лучше держать их не здесь, а в своем офисном столе или в квартире Памелы. Разглядывая каждый флакон при ярком свете в ванной, он попытался запомнить мудреные названия препаратов. Бринк заверил его, что названия ничего не значат – это всего лишь глупые выдумки фармацевтов, – однако они сбивали с толку, как иностранные слова, вкрапляемые в чью-то речь. И как ему, черт возьми, прикажете отличать хилафон от халдола или плитиум от плутола? Один из этих препаратов был транквилизатором, другой антидепрессантом, третий Бринк назвал антипсихотиком, помогающим оправиться после нервного срыва. Да, Бринк давал ему пояснения к каждому из рецептов, но все это начисто изгладилось из его памяти сразу же по выходе на улицу. Не лучше, чем с названиями, обстояли дела и с дозировкой. «100 мг, три раза в день», – значилось на одной этикетке; «8 мг, одна капсула перед сном», – гласила другая. Но разве можно ожидать от человека, страдающего провалами в памяти, точного соблюдения всех этих предписаний?

– Ужин готов! – громко сообщила Дженис, и это значило, что он должен вымыть руки и принять безмятежный вид. – У нас сегодня любимое блюдо Томми, – сообщила она, когда Уайлдер уселся за стол. – Мой фирменный мясной рулет, печеный картофель со сметаной и простенький зеленый салат. Когда-то и ты это любил, Джон. А как сейчас?

– Спрашиваешь! Особенно мясной рулет. Можно мне еще кусочек?

– Конечно угощайтесь, добрейший господин, – сказала она шутливо. – Я чрезвычайно польщена. Однако мне известно твое самое любимое блюдо, и, если будешь хорошо себя вести, я приготовлю его в воскресенье.

– И что это за блюдо?

– Ростбиф, разумеется. Сочный ростбиф с йоркширским пудингом и брюссельской капустой. Как ты мог такое забыть?

– Верно. Это было бы здорово, Дженис. Жду не дождусь воскресного обеда.

Неужели все это происходило наяву? Неужели она действительно сидела рядом с ним, вилкой отправляя в рот кусочки рулета и промокая губы салфеткой, а Томми действительно сидел по ту сторону стола? Как могла столь несчастливая семья каждый вечер устраивать эти спектакли и как долго это могло продолжаться?

– Как дела в школе, Том?

– Вроде ничего себе, – ответил жующий Томми и, проглотив кусок, добавил уже более внятно: – Я учусь всего-то вторую неделю.

– Понравились новые учителя?

– Да, особенно мистер Колдуэлл, математик. Очень забавный, ему бы комиком выступать в телешоу или типа того. Ребята из старших классов сказали, что он не только поначалу, а всегда такой, весь учебный год.

– Будем надеяться, что и ты весь год будешь держать планку.

– Какую планку, папа?

– Я о твоей учебе, о чем же еще? Не ты ли закончил прошлый год со средним баллом «Би»?

– Я уже и не помню.

– Вообще-то, средний балл у него был ближе к «Би-плюс», – сказала Дженис, и все трое провели за обсуждением этой темы большую часть ужина.

– А десерт будет, мама?

– Как же без него? Что ты выбираешь – мороженое с пекановым маслом или кокосовый кекс?

Это было уже за гранью реальности.

– Ты по натуре эскапист, Уайлдер, – так говорил старый учитель латыни в церковной школе, и он вспомнил эти слова в вагоне метро, направляясь к любовнице после того, как сбежал из дому якобы на очередное собрание Общества. – Ты эскапист в чистом виде. Я каждый день вижу, как ты страдальчески затаскиваешь свое бедное усталое тело в этот класс и как после звонка ты молнией летишь к двери, под стать заправскому спринтеру, и я все понимаю. Что с тобой такое? Ты хочешь прожить всю свою жизнь эскапистом?

– Я так не думаю, сэр.

– Что? Говори громче, я тебя не слышу. Вот еще один признак эскапизма. Ты вполне можешь быть громким, когда захочешь, – я слышал эти твои сольные партии в хоре, – но в другое время ты тише воды ниже травы. А сейчас я хочу, чтобы ты открыл рот так же широко, как делаешь это в церкви, и повторил свои последние слова.

– Я сказал: «Я так не думаю», сэр.

– Что ты не думаешь?

– Не думаю, что мне хотелось бы на всю жизнь остаться эскапистом.

– Тогда тебе нужно исправляться. Знаешь, что говорят во флоте нерадивым матросам? – Уайлдер давно забыл имя этого старика, но никогда не забывал эту его лекцию, а равно дурной запах из его рта, дрожание его морщинистых рук и канцелярскую скрепку, которую он использовал в качестве зажима для галстука. – Знаешь, что говорят во флоте? Там говорят: «Исправляйся или выметайся». И это же правило будет применяться к тебе, пока ты учишься в моем классе и пока эта маленькая нелепая школа оплачивает мой труд. Уяснил?

Он так никогда и не «исправился» должным образом – чаша сия его миновала, – но и «выметаться» откуда-либо ему не пришлось, если не брать в расчет отчисление из Йеля. В разных ситуациях всегда находился какой-нибудь компромиссный вариант, и Уайлдер неизменно выбирал его. И вот сейчас, когда монотонно грохочущий поезд углублялся в тоннель под Центральным вокзалом, когда не было других занятий, кроме созерцания физиономий попутчиков (сплошь и рядом типажи Бельвю), он понял, что старый учитель латыни был прав: он вырос натуральным эскапистом и останется таковым до конца своих дней.