Не все были нарисованы углем, некоторые карандашом, а некоторые тушью разных цветов. Рисунков были десятки, и порой он на одном листе делал несколько. Арчи их целую вечность разглядывал, но я заметила, как Луис все время следил за ним, чтоб понять, о чем Арчи думает, и я видела, что ему было не все равно. Время от времени Арчи спрашивал его, чьи руки были нарисованы, и Луис пояснял: «пианист», «хирург знакомый», «женщина в бумажной лавке», «соседский ребенок», «любой, кто мне свои руки выставлял». В конце рассматривания Арчи заявил, что рисунки ему понравились чрезвычайно, что это новый вид портретной живописи. Когда мы уходили – было уже весьма поздно, – м-р Качинский обнял Арчи, потом тряхнул его хорошенько и сказал: «Ты бы приходил ужинать, по крайности, хоть раз в неделю, ты – моя публика из одного человека».

Тут она опять остановилась, вспомнив, как Арчи взял ее за руку на темной улице, как шли они по Кингс-роуд в поисках такси, а оно все не появлялось и не появлялось, пока они так далеко ушли, что Арчи сказал, мол, проще было бы до самого дома дойти. Он рассказывал ей про Луиса, кто, оказалось, был венгром, и Терезу, которая, оказалось, не вышла за него замуж, потому как была замужем, когда Луис с ней познакомился, но муж, случалось, избивал ее, тогда Луис похитил ее и увез во Францию. У них был ребенок, но он умер, а больше она иметь не может, но, по словам Арчи, они счастливы вместе и хорошо устроены. Луис, может, и требователен порой, но ей нравится ухаживать за ним. Наполовину она выслушивала это, а наполовину просто наслаждалась прогулкой по темным пустым улицам с хромавшим рядом Арчи. «Значит, это ваши первые коммунисты, – сказал он. – Не очень-то отличаются от других людей».

Она написала: «Ой, между прочим, папа, он с тобой не встречался. И очень сожалел об этом. Сказал, что с удовольствием встретится с тобой после войны. Подумалось, это было мило с его стороны».

Это было не совсем то, что ей хотелось сказать, она поняла: мило с его стороны было не то, что он хочет с папой познакомиться, более чем мило было то, как он за само собой разумеющееся принял, что после войны отец окажется жив и с ним можно будет встретиться. Порой в этом сердце подводило ее: теперь казалось, что так много времени прошло, как он пропал, – и так долго еще, кажется, до того, как войне, возможно, конец настанет. Люди говорят про «второй фронт», то есть про вторжение во Францию, но с этим ничего не происходит, а даже если и произойдет, то не будет концом войны, хотя может стать началом конца. Как это выразился не так давно м-р Черчилль? «Не начало конца, но, по-видимому, конец начала». Точно она не помнила. Ужас в том, что уже давным-давно ее буквально тошнит от того, как семейство слушает все выпуски новостей подряд, а потом обсуждает то, что услышали и прочитали.

Больше ей писать не хотелось. На следующий день они с Арчи ходили в Ричмонд-Парк, потом пообедали у него в квартире консервированным стейком и пудингом из почек – абсолютно изумительно, подумалось ей. Потом Арчи повел ее в кино на Оксфорд-стрит, где шли старые французские фильмы, и они смотрели La Fin du jour[32] с Жаном Габеном, который она раньше не видела, чудесный фильм, и она подумала, что ходить на французские фильмы, возможно, лучший способ учить французский язык. Когда они зашли в Угловой Дом[33] у Мраморной Арки поужинать пораньше, она спросила Арчи, что он об этом думает.

«Думаю, идея была бы отличной, если бы вы обе учились еще чему-нибудь, помимо скорописи и машинописи, – ответил он. – Полли следует заняться рисованием. Если бы она ходила в художественную школу – по вечерам, к примеру, – так встречалась бы со своими ровесниками». «А я как же?» – подумала она, но ничего тогда не сказала про это. Вместо этого неожиданно для самой себя произнесла: «Полли красавица, она просто выйдет за кого-нибудь замуж, по-моему. Не думаю, что ей хочется быть художницей на самом-то деле».

Он тогда ответил: «Она красива на диво, не могу не признать».

А она спросила его, считает ли он, что красота или привлекательность важны, и он ответил, что этому есть свое место. Потом помолчал, взглянул на нее оценивающе. «Но есть то, что не позволяет этому стать мерилом смертельного рода, – сказал. – У всех разные представления о том, что составляет будь то красоту, или привлекательность, или как это ни назови. Это один из маленьких фокусов природы ради сведения людей в пары, но, с другой стороны, не могу себе представить, что прыгну за борт за дамой, у которой четырнадцать колец вокруг жирафоподобной шеи (в тот день за завтраком они просматривали в «Санди экспресс» рубрику «Хотите верьте, хотите нет»).

«Это не считается. Так делают потому, что это модно, – как жесткие корсеты у нас или бинтовка ног, как в Китае делают. Я же говорю о том, какие люди изначально есть».

«Впрочем, надолго они такими не остаются, верно? Разумеется, вы правы: дама-жираф не пример. Отлично, Клэри! Но вот, к примеру, вы не так давно сделали завивку… должен сказать, с прямыми волосами вам гораздо лучше. И, коль скоро мы заговорили об этом, не думаю, что на самом деле вам идет красить чем-то лицо».

«Это потому, что вы против косметики».

«Нет. Я считаю, что некоторым людям она идет…»

«Полли выглядит красивой, хоть пользуется она ею, хоть нет».

«Верно. С этим я согласен. Но она ей не нужна».

«Вы хотите сказать, – выговорила она, вдруг почувствовав себя довольно беспомощной, – что есть два вида людей, кому не стоит ничего делать: ужасно красивые, и такие, как я».

Настала недолгая тишина. Они сидели друг против друга за небольшим столиком с мраморной столешницей, и она чувствовала, как наворачиваются на глаза горячие, разнесчастные и кошмарные слезы.

«Клэри, мне не хотелось бы, чтоб вы в чем-то были другой. Вы мне нравитесь в точности какая вы есть. Для меня вы выглядите именно так, как надо».

«Значит, у вас, должно быть, плохой вкус в оценке людей», – высказала она со всей грубостью, на какую осмелилась.

«Ну это резковато. Позвольте мне напомнить вам… уверен, что мисс Миллимент не преминула бы это привести, поскольку, пари держу, вы его не читали… что сказал Конгрив, или вложил в уста одного из своих героев, словом, мужчина женщине: «Что ей следует так же восхищаться им за красоту, какую восхваляет он в ней, как если бы он сам обладал ею». Вбейте себе это в головку и запомните хорошенько».

Ненадолго она воспротивилась этому: «Вы хотите сказать, что ей следует восхищаться им за его умение так тонко различать? Знаете, по-моему, вы просто стараетесь быть тактичным или еще что. Папа сказал однажды, что я красавица, и я на чуть-чуть сдуру едва ему не поверила, потому что, как вам известно, он обладал ужасно хорошим вкусом во всем… только на самом-то деле он всего лишь старался, чтоб я чувствовала себя… менее… заурядной».