Со временем образовался большой пруд, местами в семь футов глубиной, очень живописный. Позже мы насыпали ниже по ручью еще две дамбы, и получилась цепочка прудов, похожая на жемчужины на ниточке. Большой пруд превратился в сердце фермы. Здесь всегда царило оживление: его обступал скот и осаждали ребятишки, а в жаркий сезон, когда пересыхали все окрестные водоемы, ферма манила к себе птиц: цапель, ибисов, зимородков, перепелов, всевозможных гусей и уток. Вечерами, когда в небе загорались звезды, я, сидя на берегу пруда, любила наблюдать за возвращением птиц.

У водоплавающих птиц, в отличие от всех остальных пернатых, целеустремленный полет: у них осмысленный маршрут, связывающий два места, поэтому смотреть на них, когда они завершают его, — огромное удовольствие. Утки, описав в прозрачном небе круг, бесшумно садились на темную воду, как стрелы, выпущенные небесным лучником. Однажды я застрелила в пруду крокодила; странно, что он там появился: ведь пруд отделяло от реки Ати целых двенадцать миль! Откуда ему было знать, что там, где прежде всегда было сухо, теперь разлилась вода?

Когда был закончен первый пруд, Кнудсен поделился со мной планом выпуска в него рыбы. В Африке водился съедобный окунь, и нам уже грезился кишащий вкусной рыбой пруд. Однако раздобыть этого окуня оказалось непростым делом: департамент охоты и рыболовства выпустил окуня в пруды, но пока не разрешал в них рыбачить. Кнудсен поделился со мной сведениями о некоем пруде, никому, кроме него, неизвестном, откуда мы сможем забрать сколько угодно рыбы. Мы отправимся туда, закинем сеть, натаскаем рыбки и отвезем ее к себе в посудинах с водой, если только не забудем положить в воду водоросли.

План так его вдохновил, что он буквально трясся, когда знакомил меня с ним; он даже собственноручно сплел неподражаемую сеть. Однако чем ближе становилась намеченная для поездки ночь, тем загадочнее делались приготовления. Оказалось, что нас устроит только полночь в полнолуние. Сначала предполагалось взять с собой троих боев, но Кнудсен сократил это количество до двух, а потом вообще до одного, да еще не переставал спрашивать, можно ли на него положиться. В конце концов было заявлено, что лучше будет ехать туда вдвоем. Я сочла это предложение неудачным, так как мы не смогли бы перенести в машину банки с водой и с рыбой, однако Кнудсен твердил, что это правильнее всего, и напоминал, что мы должны держать свой план в строгом секрете.

У меня были друзья в департаменте охоты и рыболовства, поэтому я не могла не спросить:

— Кому принадлежит рыба, которую мы с вами собрались ловить?

Кнудсен не ответил, а только сплюнул, как плюются старые морские волки, и удалился страшно медленной походкой, втянув голову в плечи. К этому времени он окончательно перестал видеть и шарил перед собой палкой. Он снова превратился в побежденного, в бездомного беглеца, гонимого холодным, бездушным миром. Казалось, он наслал на меня проклятие: я осталась стоять, словно пригвожденная к месту, торжествуя победу и чувствуя себя настоящей мадам Кнудсен.

После этого мы с Кнудсеном никогда не вспоминали о рыбе в пруду. Только после его смерти я с помощью департамента выпустила туда окуней. Они быстро размножились и обогатили своим тихим, холодным, неспешным существованием жизнь водоема. Проходя мимо пруда в полуденный час, можно было увидеть рыбин у самой поверхности воды, где они напоминали стеклянные муляжи. Я посылала на пруд своего боя Тумбо, которому всегда удавалось поймать для очередного нежданного гостя на самодельную удочку экземпляр фунта на два.

Обнаружив мертвого Кнудсена на дороге, я отправила гонца в Найроби, чтобы сообщить о его смерти полиции. Я собиралась похоронить его на ферме, но поздно вечером приехала машина с двумя полицейскими и с гробом. При них началась гроза, выпало три дюйма осадков, ознаменовав начало сезона дождей. Мы поехали к дому Кнудсена по потокам воды и грязи, сквозь сплошную водную завесу; пока мы несли тело к машине, у нас над головами грохотал такой гром, словно палили из пушек; со всех сторон сверкали молнии толщиной с кукурузный початок. Колеса оказались без цепей, и машина едва удерживалась на дороге, опасно мотаясь из стороны в сторону. Старому Кнудсену это пришлось бы по душе: ему понравилось бы собственное выдворение с фермы.

Потом у меня пошли раздоры с городскими властями Найроби по части организации похорон, переросшие в ссору, из-за которой мне пришлось неоднократно наведываться в город. Это и было наследство, оставленное мне Кнудсеном: провести по доверенности последнюю стычку с законом. Я перестала быть мадам Кнудсен, превратившись в его духовную сестру.

Об одном скитальце, внезапно появившемся на ферме, проведшем там всего одну ночь и навсегда исчезнувшем, я потом неоднократно вспоминала. Его фамилия была Эммануэльсон. Он был шведом и, когда я с ним познакомилась, работал в одной из гостиниц Найроби метрдотелем. Это был полный молодой человек с красным припухлым лицом, с привычкой стоять позади моего кресла, пока я обедала, и сладостным голоском предаваться воспоминанием о родной стране и наших общих знакомых; он был настолько навязчив, что я была вынуждена поменять эту гостиницу на единственную, имевшуюся тогда в городе помимо нее.

После этого я редко слышала об Эммануэльсоне; видимо, у него был дар навлекать на себя неприятности и отличаться от принятых в обществе стандартов по части вкусов и предпочтений в области удовольствий от жизни. Ввиду этого он не мог не восстановить против себя остальных скандинавов в стране.

Неожиданно он возник у меня на ферме, расстроенный и напуганный, и попросил дать ему денег взаймы, чтобы он смог немедленно перебраться в Танганьику, потому что в противном случае ему не миновать тюрьмы. То ли моя помощь запоздала, то ли Эммануэльсон потратил ее на что-то другое, но спустя некоторое время я узнала, что он арестован в Найроби. В тюрьму он так и не сел, но временно исчез из виду.

Как-то поздним вечером, возвращаясь домой при свете звезд, я увидела у порога своего дома мужчину. Это был Эммануэльсон. Он прочувственно объявил:

— Перед вами скиталец, баронесса.

Я спросила, чему обязана его появлением, и он ответил, что заблудился и случайно прибился к моему дому. Следовал же он все в ту же Танганьику.

Поверить ему было затруднительно: дорога на Танганьику представляла собой шоссе, которое нельзя было не найти; для того, чтобы оказаться у меня на ферме, требовалось намеренно с него свернуть.

— Как вы собираетесь добраться до Танганьики? — поинтересовалась я.

— Пешком, — ответил он.

Я стала объяснять, что это совершенно невозможно: три дня пути через резервацию маасаи, без воды, при опасном соседстве львов. Как раз в тот день маасаи жаловались мне на обнаглевших хищников и просили подстрелить хотя бы одного.

Все это не было для Эммануэльсона новостью, но он упорствовал в своем намерении пешком добираться до Танганьики. Ничего другого ему не приходило в голову. Сейчас его интересовало, можно ли ему, заблудшему, поужинать у меня и переночевать, чтобы с утра пораньше продолжить путь. Если я не сочту это удобным, то он сейчас же проследует дальше, благо что дорогу освещают звезды.