Молодые сомалийки проявляли большое дружелюбие к моим белым друзьям, гостившим на ферме, особенно к Беркли Коулу и Денису Финч-Хаттону: они часто с ними беседовали и поразительно много о них знали. Эти беседы напоминали общение братьев и сестер, только сестры прятали руки в складках юбок.

Впрочем, у этих отношений была одна сложность: у Беркли и Дениса были слуги-сомалийцы, с которыми девушкам категорически запрещалось встречаться. Как только Джама или Билеа, худые темноглазые юноши в тюрбанах, появлялись на ферме, мои молодые сомалийки как сквозь землю проваливались, и ни один пузырь на поверхности не указывал на место, где они ушли на дно. Если в подобной ситуации у них возникала надобность увидеться со мной, они выглядывали из-за угла, закрывая лица юбками. Англичане утверждали, что им льстит оказываемое им доверие, но на самом деле наверняка обижались, что их считают безвредными представителями мужской породы.

Иногда я брала девушек прокатиться или в гости; перед этим я спрашивала у матушки, не возбраняется ли им поездка, ибо совершенно не желала бросать тень на их репутацию, незапятнанную, как лик Дианы. Неподалеку от фермы проживала на протяжении нескольких лет молодая замужняя австралийка — очень милое соседство; иногда она приглашала сомалиек на чай. Это всякий раз превращалось в большое событие. Девушки наряжались, как букеты цветов, и щебетали позади меня в машине, как целый вольер экзотических пернатых. Дом австралийки, ее одежда, даже ее супруг, гарцевавший или пахавший поле в отдалении, — все вызывало у них живейший интерес.

Когда подавался чай, выяснялось, что баловаться напитком дозволено только замужней сестре и детям, девушкам же он запрещен как возбуждающий состав. Им приходилось довольствоваться пирожными, что они и делали, проявляя скромность и воспитанность. Некоторые сомнения возникли однажды по поводу приехавшей с нами девочки: можно ли ей пить чай или она уже достигла возраста, когда это представляет опасность? Замужняя сестра склонялась к тому, чтобы разрешить ей чай, но сам ребенок окинул нас гордым взглядом своих черных глаз и отверг предложенную чашку.

Двоюродная сестра была задумчивой особой со светло-карими глазами, владевшая арабской грамотой и знавшая наизусть целые суры из Корана. Она проявляла склонность к теологии, и мы с ней подолгу беседовали о религии и о чудесах, которыми полон свет. От нее я услышала новый для себя вариант истории Иосифа и жены фараона Потифара. Она готова была признать, что Иисус Христос рожден невинной девой, но сыном Бога она Его не признавала, ибо Бог не может иметь сыновей из плоти и крови. Вот как было дело: Мариам, красавица из красавиц, гуляла в саду, и ангел, посланный Создателем, коснулся крылом ее плеча, отчего она и зачала.

Как-то раз я показала ей фотографию статуи Христа работы Торвальдсена из копенгагенского Кафедрального собора. Этого оказалось достаточно, чтобы она прониклась пылкой любовью к Спасителю. Она умоляла меня рассказывать о Нем еще и еще и, внимая, краснела и вздыхала. Ее чрезвычайно озадачил Иуда — что это за человек, как такие вообще рождаются на свет? Лично она с радостью выцарапала бы ему глаза. Это была страсть, напоминавшая мне о ладане, курившемся у них дома: его делали из темного дерева, произрастающего в далеких горах, и он источал сладкий, странный для нашего обоняния аромат.

Я испросила у монахов-французов разрешение привезти моих мусульманок на экскурсию к ним в миссию. Разрешение было дано без промедления: монахи были рады любому интересному событию. Как-то днем мы приехали и торжественно вошли гуськом в прохладный чертог церкви. Молоденьким женщинам еще никогда не доводилось бывать в столь внушительном здании. Задирая вверх головы, они накрывали темя руками, защищаясь от возможного обрушения стен и потолка.

Церковь гордилась своими статуями, а девушки никогда не видели ничего подобного наяву — только на открытке. Главной гордостью французской миссии была большая статуя Святой Девы, раскрашенная белой и голубой краской, с лилией в руке; рядом с ней находилась статуя святого Иосифа с Младенцем на руках. Девушки замерли перед статуями, дружно вздохнув от красоты Марии. Им был уже знаком Иосиф, который вызывал у них одобрение своей верностью Деве и тем, как он ее оберегал; сейчас они бросали на него благодарные взгляды, так как он покорно нес на руках Младенца. Жена Фараха, которая скоро должна была родить, не отходила от Святого Семейства ни на шаг.

Святые отцы показывали нам окна своей церкви, в которых имелась бумажная имитация витражей с сюжетами страстей Господних. Молодая кузина так увлеклась витражами, что, обходя церковь, не отрывала от них глаз, заламывала руки и даже подгибала колени, словно принимая на свои плечи тяжесть креста.

На обратном пути моя группа помалкивала, боясь, видимо, выдать свое невежество наивными вопросами. Вопрос последовал только два дня спустя: меня спросили, могут ли святые отцы оживить статуи девы Марии и Иосифа.

Молодую кузину выдали замуж прямо на ферме; я предоставила для брачной церемонии уютное бунгало, которое в то время как раз пустовало и в которое я пускала сомалийцев. Свадьба была пышной и продолжалась семь дней. Я присутствовала на главной церемонии, когда процессия поющих женщин повела невесту навстречу процессии мужчин, в которой находился жених. До этого она его ни разу не видела, и я задавалась вопросом, не представляет ли она суженого в облике Христа, изваянного Торвальдсеном, и не раздваивается ли любовь в ее представлении, как у героини рыцарских романов, воображающей две разные любви — небесную и земную.

За ту неделю я неоднократно оказывалась рядом с бунгало. В любое время суток оно оглашалось радостными возгласами и курилось свадебным ладаном. Внутри исполнялись танцы с саблями и женские танцы; старики-скототорговцы ударяли по рукам, раздавались ружейные залпы, из города тянулись повозки. Вечером при свете керосиновых ламп можно было любоваться красивейшими красками Аравии и Сомали, которыми пылали одежды гостей.

Родившегося на ферме сына Фараха нарекли Ахмедом, но все называли его Соф, что означает «пила». Он резко отличался от робких ребятишек кикуйю. Даже в младенчестве, когда он больше всего напоминал желудь, потому что под круглой головкой было затруднительно разглядеть тельце, он все равно сидел прямо и смотрел вам в глаза; держать его было все равно, что посадить себе на ладонь маленького ястреба или львенка — на колено. Он унаследовал от матери жизнерадостность и, научившись бегать, превратился в искателя приключений, оказывавшего сильное влияние на чернокожих сверстников.

Иногда к ферме прибивались европейцы, как прибивается к пристани бревно, чтобы, покрутившись, снова сгинуть в никуда.

Старый датчанин Кнудсен явился на ферму хворым и слепым и продержался у нас до самой своей кончины, которая постигла его, как одинокого зверя. Он бродил вокруг, согнувшись в три погибели, порой лишался дара речи, так как бывал чрезмерно утомлен жизнью, а когда заговаривал, то голос его, похожий на вой волка или гиены, звучал сплошным стоном. Но в свои лучшие моменты, когда боль отступала, он напоминал затухающий костер, из которого внезапно снова начинают сыпаться искры. Тогда он приходил ко мне и рассказывал, как противостоит своей черной меланхолии, дурацкой привычке воспринимать вещи в черном свете. Как ни дурно все складывается, безысходный пессимизм — тяжкий грех, черт возьми!