— Он играет на бильярде, — сказала она.

— Нет, не играет.

— Не будьте болваном, — сказала моя мать, и как хорошо я представляю ее тон! — Он всегда играет на бильярде днем по средам.

— Сударыня, — вот что она услышала затем, — я двадцать лет секретарь этого клуба, и за все это время днем в среду тут на бильярде не играют. В понедельник, вторник, пятницу — бесспорно. В среду — нет. Я достаточно ясно выражаюсь?

Моей матери, когда у нее произошел этот разговор, было восемьдесят, а моему отцу — восемьдесят один.

— Приезжай и как-то образумь его. Он совсем в маразме. Так бы и задушила эту стерву.

И опять я. Как и раньше, опять я, а не моя сестра. Но на этот раз дело шло не о завещании и не об общей доверенности или домах гостиничного типа для престарелых.

Мою мать переполняла та кипящая нервная энергия, которая порождается кризисами — смесь пузырящейся тревоги и скрытого под нею утомления, питающих друг друга.

— Он не слушает никаких доводов рассудка. Он вообще ничего не слушает. Я иду подрезать черную смородину.

Мой отец быстро поднялся с кресла. Мы пожали друг другу руки, как делаем всегда.

— Я рад, что ты приехал, — сказал он. — Твоя мать не слушает никаких доводов рассудка.

— Я не голос рассудка, — сказал я. — Так что особых результатов не жди.

— Я ничего не жду. Просто рад повидать тебя. — Такое редкое прямое выражение удовольствия в устах моего отца напугало меня. И то, как он сидел в кресле — плотно и прямо; обычно он сидел скосившись или извернувшись, как его глаза или мысли. — Твоя мать и я разъезжаемся. Я собираюсь жить с Элси. Мы разделим мебель и поделим счет в банке. Она может и дальше жить в этом доме, который, должен сказать, мне никогда не нравился, столько, сколько захочет. Конечно, половина его моя, так что, если она захочет переехать, ей придется подыскать что-нибудь поменьше. Она могла бы забрать машину, если бы умела водить, но не думаю, что это реально.

— Пап, как давно это продолжалось?

Он посмотрел на меня, не моргнув, не покраснев, и чуть-чуть покачал головой.

— Боюсь, это тебя не касается.

— Нет, касается, пап. Я твой сын.

— Справедливо. Возможно, тебя интересует, не собираюсь ли я составить новое завещание. Этого я не планирую. По крайней мере сейчас. Все ограничивается тем, что я собираюсь жить с Элси.

То, как он произносил ее имя, заставило меня понять, что моя задача — вернее задача, которую возложила на меня моя мать, — невыполнима. В том, как он произносил ее имя, не было виноватой неуверенности и ложного нажима. «Элси» звучало так же плотно, как плоть.

— Что без тебя будет делать мама?

— Сама грести в своем собственном каноэ. — Он сказал это не резко, а просто четко, давая понять, что он уже все определил, и остальные согласятся, если хорошенько подумают. — Она может быть правительством одна.

Мой отец никогда меня не шокировал, кроме одного раза: из окна я увидел, как он свернул шею дрозду, которого изловил в фруктовой клетке. И я определил, что он при этом выругался. Затем он привязал птицу к сетке за лапы и оставил болтаться головой вниз, чтобы другим налетчикам неповадно было.

Мы еще поговорили. Вернее, говорил я, а мой отец слушал, будто я был уличным мальчишкой, который стоит у двери с сумкой, набитой тряпками для вытирания пыли и салфеточками из шагреневой кожи, и чехлами на гладильные доски, покупка которых вами, намекает его зазывная речь, помешает ему начать преступную жизнь. Теперь я понял, что чувствуют такие мальчишки, когда я захлопываю дверь перед их носами. Мой отец вежливо слушал, пока я превозносил товары в моей сумке, но ничего покупать он не собирался. В заключение я сказал:

— Но ты еще подумаешь, пап? Дашь пройти какому-то времени?

— Если я дам пройти какому-то времени, то успею умереть.

В наших отношениях с тех пор, как я стал взрослым, всегда была некоторая мягкая отчужденность: многое оставалось недосказанным, но преобладало дружелюбное равновесие. Теперь между нами возникла новая пропасть. А возможно, она была старой: мой отец вновь превратился в родителя и утверждал свой превосходящий жизненный опыт.

— Пап, конечно, не мое дело и так далее, но все-таки это… физическое?

Он смотрел на меня этими ясными серо-голубыми глазами — не с упреком, а просто в упор. Если кому-то из нас предстояло покраснеть, то мне.

— Тебя это не касается, Крис. Но раз уж ты спросил, то ответ «да».

— И… — Я не мог продолжать. Мой отец не был каким-то моим пожилым приятелем, распускающим слюни с наступлением сорока лет; он был моим родителем в возрасте восьмидесяти одного года, который после пятидесяти или около того лет брака собирался уйти из дома к женщине, которой было сильно за шестьдесят. Я боялся даже сформулировать вопрос.

— Но… почему теперь? То есть, если это длилось все эти годы…

— Какие все годы?

— Все годы, когда предположительно ты играл на бильярде в клубе.

— По большей части я и был в клубе, сынок. Про бильярд я говорил для простоты. А иногда просто сидел в машине. Смотрел на поля. Нет, Элси… это недавно.

Позднее я вытирал посуду с моей матерью. Протягивая мне прозрачную крышку кастрюли, она сказала:

— Полагаю, он принимает эту дрянь.

— Какую дрянь?

— Ну, ты знаешь. Эту дрянь. — Я положил крышку и протянул руку за сковородкой. — Ну, в газетах. Что-то вроде Ниагары.

— А! — Одна из простейших подсказок в кроссвордах.

— Говорят, по всей Америке старики неистовствуют, как взбесившиеся кроличьи самцы. (Я отогнал от — себя видение моего отца в образе взбесившегося кроличьего самца.) Все мужчины дураки, Крис, и меняются они, только становясь глупее с каждым проходящим годом. Жалею, что не сама гребла в моем собственном каноэ.

Позднее в ванной я открыл зеркальную дверцу аптечки в углу и заглянул внутрь. Крем от геморроя, шампунь для хрупких волос, вата, заказанный по почте медный браслет от артрита… Не будь смешон, подумал я. Не здесь, не теперь, не мой отец.

Сначала я думал: просто еще один обычный случай, еще один мужчина, поддавшийся соблазну самоутверждения, новизны, секса. Из-за его возраста это выглядит по-другому, но на самом деле никакой разницы. Обычно, банально, убого.

Потом я подумал: а что я знаю? Почему считать само собой разумеющимся, что мои родители больше не занимаются… не занимались сексом? Они ведь спали в одной кровати, пока не случилось это. Что я знаю про секс в таком возрасте? Отсюда возник вопрос: что хуже для моей матери — отказаться от сексуальной жизни, скажем, в шестьдесят пять лет, а пятнадцать лет спустя узнать, что твой муж уходит к женщине в том возрасте, в каком ты была, когда отказалась от секса? Или все еще и через полвека заниматься сексом со своим мужем, только чтобы узнать, что он развлекается на стороне?