12. Дело в том, что он несколько раз слал письма в передачу «Зов джунглей» на имя ее ведущего Сергея Супонева — план заключался в том, что Супонев прочитает письмо, поразится нешуточной начитанности и уму незнакомого мальчика Аркаши, и позовет его сниматься в передачу, где зачислит в команду хищников. Письма, правда, остались без ответа, но отступаться Пух не планировал — и вот теперь было непонятно, что будет с любимой передачей, жив ли Супонев и что будет дальше.

Пух всхлипнул.

Мама подняла на него покрасневшие глаза и сказала:

— Садись, сын. В конце концов, не каждый день становишься свидетелем исторического события, пусть и такого кошмарного. Садись, смотри в прямом эфире, как гибнет эта несчастная страна.

Пуху хотелось есть, но мысль об очередной банке консервов вызвала рвотный рефлекс. Поэтому он послушно опустился на диван и вперился в экран — правда, показывали там по кругу одно и то же (эфир, похоже, был все-таки не очень прямым). Грузовик снова впечатался в стеклянные двери. Толпа с флагами снова хлынула в пролом. Диктор говорил о массовых беспорядках и начале гражданской войны.

— У мэрии стрельба… — сказала в пространство Софья Николаевна. — ОМОН открыл огонь на поражение. Они кричали «Руцкой — президент» и «Вся власть советам». Размахивали красными флагами — и это после десятилетий большевистской свистопляски!

Пух не знал, чтó на это отвечать, но ответа и не потребовалось — из прихожей донесся грохот распахнутой двери, после чего в гостиную тяжело ввалился профессор Худородов. Он вернулся домой задолго до конца рабочего дня (неслыханное дело!), очевидно нетрезвым (абсолютно неслыханное дело!) и в грязной уличной обуви (в этот момент Пух впервые по-настоящему осознал, что является свидетелем конца света).

— Софа, — выдохнул папа, даже не поздоровавшись с Пухом. — Это что же… Как же… Это же просто пиздец…

От шока Аркаша забыл, как дышать.

Вместо того, чтобы взвиться в гневе и кричать «что ты себе позволяешь при ребенке», «на руках твоего солдафона кровь невинных москвичей» и «немедленно сними уличную обувь», Софья Николаевна заговорила тихим надтреснутым голосом:

— А ведь даже при всей моей ненависти к этому сапогу я была уверена, что они смогут найти компромиссное решение с Ельциным. Это так неожиданно и так страшно, Натан. Как будто… Как будто что-то вдруг сломалось. Как будто открылся ящик Пандоры. Как будто джинн вырвался из бутылки.

Профессор Худородов уронил на пол портфель, прислонился к стене и громко, навзрыд заплакал.

Пуху хотелось одновременно зарыдать, провалиться сквозь землю и перемотать время хотя бы на день назад, когда родители просто часами друг с другом собачились, крича непонятные слова «алкснис», «ельцинский фашизм» и «межрегиональные экономические ассоциации».

Дальше произошло и вовсе неожиданное: мама встала и порывисто обняла нетрезвого профессора. Тот от неожиданности напрягся, но через секунду обмяк, обнял ее в ответ и затрясся в беззвучных рыданиях.

Политический кризис в стране достиг точки кипения, но кризис в семье Худородовых, кажется, завершился — не в таких выражениях, но в таком смысле подумал Пух.

По обоим пунктам он ошибался.

43

Родители Крюгера на напряженную ситуацию в стране не обратили ни малейшего внимания — в конце концов, Москва была далеко, и кто, в кого и по какому поводу там стреляет, маме Свете и папе Сереже было абсолютно насрать.

— Во-первых, я сто раз говорила, что останусь на ночь у подруги! Во-вторых, тебя вообще не должно ебать, где и с кем я провожу время! С хуев это ты вдруг вспомнил, что у тебя есть жена?!

Всё это с теми или иными вариациями доносилось из кухни, пока Крюгер скрежетал зубами и смотрел сквозь общую тетрадь, лежавшую перед ним на столе. В тетради надо было решать задачи по алгебре, с которой у Вити в последнее время всё было очень плохо (справедливости ради надо сказать, что очень плохо у него было не только с алгеброй), но вместо этого он вдавливал ручку в центр листа, наваливался на нее всем весом и тащил по направлению к себе, оставляя в ни в чем не повинной тетради рваную рану. Потом еще одну. И еще одну. Вместо мыслей в голове звучал оглушительный ватный гул, как будто там работал обитый подушками трансформатор.

Отец за стеной что-то бухтел. Слов разобрать было невозможно, но тон был непривычным — он явно не оправдывался, а пытался бычить. Что маму, разумеется, только раззадоривало.

— Ах во-о-он оно что, — противно протянула она. — Вы посмотри-и-ите, да у нас никак настоящий мужик завелся! Охуеть, как говорится, и не встать!

Папа что-то буркнул.

— Ой, а что Ашот?! — маму несло. — Ашотик — мой давний хороший друг, мы знакомы тысячу лет! Да, иногда мы ездим поужинать на Левый берег. Почему? Потому что муж у меня пьяное быдло, которое уже забыло, что жену нужно иногда выводить в свет!

Обожаемая мамой риторическая связка «почему — потому что» Витю всегда немного бесила. Услышав ее сегодня, он почувствовал, как его заливает белая сияющая ярость.

Надо отключиться. Подумать о чем-то другом. Велик был соблазн сбежать на улицу и просидеть до глубокой ночи в генеральном штабе, но мешали два обстоятельства. Первое: ничто уже не напоминало о недавней аномальной жаре; поздним вечером на холодном дереве существовал реальный шанс заработать воспаление легких («будут знать», — мелькнула и исчезла мстительная мысль). Обстоятельство второе: где-то на районе могли бродить ненавистные Сися, Бурый и Шварц. Точнее, бродил из них кто-то один: если верить Аллигатору, остальные выбыли из строя — один насовсем, второй… возможно, тоже насовсем. Но риск всё равно был слишком велик: несмотря на свою истерическую показную браваду, Сухомлин прекрасно понимал, что встреча с любым из выживших недоносков грозит ему травмами, если не… Тьфу, блять! Называется, подумал о чем-то другом!

Общая тетрадь получила еще одну рану. Мать всё время долбала его необходимостью быть аккуратным и бережливым, не упуская возможности напомнить, что работает в этой семье только она, а они с отцом только жрут, срут и портят вещи, которые не покупали. На Крюгера эти выступления производили эффект, прямо противоположный желаемому: он принципиально ломал грифели карандашей, потрошил тетради (из их листов делались самолетики, машинки и полигоны для игры в точки) и засирал одежду, иногда с разбега прыгая для этого в лужи. Пару раз он пробовал прекратить есть, но после нескольких часов урчания в желудке сдавался — за что