Когда Ньютон поднес пинцет к глазам, рука задрожала и ее пришлось отдернуть. Попробовал снова, но теперь не смог подвести пинцет к глазу. Рука тряслась все сильнее.

– Извините, – сказал он. – Еще минутку…

Рука сама отдернулась от глаза – так велик был страх перед инструментом в проклятых трясущихся, непослушных пальцах. Пинцет выпал на колени. Ньютон нащупал его, вздохнул и посмотрел на агента ФБР, чье лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Ну почему тут такой яркий свет?

– Нельзя ли мне выпить? Джина, если можно?

Внезапно фэбээровец рассмеялся, но не дружелюбно, а резко, холодно, жестоко. И этот смех гулко отразился от кафельных стен.

– Прекратите, – сказал агент, снисходительно улыбаясь. – Прекратите немедленно.

Ньютон в отчаянии вновь схватился за пинцет. Если удастся хоть немного приподнять край мембраны, даже если он повредит при этом глаз, они сразу увидят… Почему Ван Брюг не пришел и не сказал им? Лучше повредить один глаз самому, чем отдать оба на съедение этой машине, которой не терпелось уставиться в его череп и сосчитать, по какой-то идиотской причине, его затылочные борозды, сосчитать их сквозь глаза, его чувствительные глаза!

Внезапно фэбээровец вновь схватил его руки, такие слабые в сравнении с руками землян, и завел их за спину. Тут же кто-то надел на голову Ньютону обруч, затянул на висках.

– Нет! – тихо проговорил Ньютон, дрожа всем телом. – Нет!

Он не мог пошевелить головой.

– Извините, – сказал техник. – Мне очень жаль, но для снимков важно, чтобы ваша голова оставалась неподвижной.

Жалости в его голосе не было и в помине. Он придвинул аппарат вплотную к лицу Ньютона и повернул рукоять, прижимая к глазницам резиновые чашки линз, похожие на окуляры бинокля.

И Ньютон, второй раз за два дня, сделал нечто неожиданное для себя самого, нечто очень человеческое. Он закричал. Сначала он просто вопил нечленораздельно, потом услышал собственные слова:

– Разве вы знаете, что я не человек! Я не человек! – Черные присоски блокировали поле зрения. Он ничего, никого не видел. – Я вовсе не человек!

– Прекратите, – произнес за спиной агент ФБР.

И тогда полыхнул серебристый свет, который для Ньютона был ярче, чем полуденное летнее солнца для человека, который вышел бы из темного помещения и заставил себя смотреть на пылающее светило, пока не потемнеет в глазах. Потом он почувствовал, что давление на лицо прекратилось, и понял, что аппарат отодвинули.

Он дважды упал, прежде чем они проверили ему зрение и обнаружили, что он ослеп.

Шесть недель его продержали отрезанным от внешнего мира в секретной клинике, где правительственные врачи ничем не смогли ему помочь. Светочувствительные клетки оказались выжжены почти полностью, сетчатка стала как сильно засвеченная фотопластинка. Через несколько недель Ньютон начал немного отличать свет от тьмы и, когда перед ним помещали большой темный предмет, мог подтвердить, что это действительно большой и темный предмет. Больше ничего – ни цветов, ни форм.

Как раз в это время он снова начал думать об Антее. Поначалу стали возвращаться разрозненные воспоминания – в основном о детстве. Он вспомнил некую игру вроде шахмат, которую так любил ребенком, – в нее играли прозрачными кубиками на круглой доске – и начал восстанавливать в памяти ее непростые правила, по которым бледно-зеленые кубики, выстроившись многоугольником, получали преимущество над серыми. Он припомнил музыкальные инструменты, на которых учился играть, прочитанные книги, особенно исторические, и то, как его детство автоматически завершилось браком, когда ему было тридцать два антейских года – или сорок пять земных. Он не выбирал жену самостоятельно, хотя такое не воспрещалось, но предоставил выбор семье. Брак был удачным и приятным. Меж ними не было страсти, но антейцам страсти вообще почти не свойственны. И теперь, слепой, в американской больнице, он понял, что думает о жене с большей теплотой, чем когда-либо прежде. Он скучал по ней и мечтал, чтобы она оказалась рядом. Иногда плакал.

Телевизор он теперь смотреть не мог, так что иногда слушал радио. Правительству, как выяснилось, не удалось скрыть его слепоту. Республиканцы успешно использовали эту историю в своей кампании. Происшедшее с Ньютоном они приводили как пример произвола и безответственности нынешней администрации.

После первой недели в больнице он уже не чувствовал враждебности к этим людям. Как можно обижаться на детей? Ван Брюг принес смущенные извинения: все это было ошибкой, он не знал, что специалистов ФБР не проинформировали об особенностях физиологии Ньютона. Тот понимал, конечно, что Ван Брюгу на самом деле плевать на его страдания; директора ЦРУ волнует лишь, что Ньютон скажет репортерам, какие имена назовет. Он устало заверил Ван Брюга, что не будет никого винить и назовет происшедшее несчастным случаем.

Через несколько дней Ван Брюг сообщил, что уничтожил запись. Мол, он с самого начала знал, что ей никто не поверит. Сочтут пленку фальшивкой или Ньютона сумасшедшим.

Ньютон спросил, верит ли он сам.

– Конечно, я верю, – тихо ответил Ван Брюг. – По меньшей мере шестеро знают об этой записи и верят ей. В том числе президент и госсекретарь. Но мы решили ее уничтожить.

– Почему?

– Ну, – холодно рассмеялся Ван Брюг, – помимо прочего, мы не хотим войти в историю в качестве самых больших придурков, когда-либо управлявших этой страной.

Ньютон опустил книгу, по которой практиковался в азбуке Брайля.

– Значит, я могу продолжить работы? В Кентукки?

– Возможно. Не знаю. Мы будем наблюдать за вами постоянно до конца ваших дней. Но если выиграют республиканцы, меня сместят… Не знаю.

Ньютон снова взял книгу. Впервые за многие недели его заинтересовало происходящее вокруг, но любопытство угасло так же быстро, как и появилось. Он мягко рассмеялся.

– Это занятно, – сказал он.

Когда сиделка вывела его из больницы, у входа ждала целая толпа. В ярком солнечном свете Ньютон различал силуэты, слышал взволнованные голоса. В толпе оставили проход (вероятно, людей сдерживали полисмены), и сиделка по этому коридору вела его к машине. Раздавались слабые аплодисменты. Дважды он споткнулся, но не упал. Сиделка умело его поддерживала; она будет с ним месяцы или годы, ровно столько, сколько он будет в ней нуждаться. Ее звали Ширли, и, насколько Ньютон мог судить, она была толстушкой.

Внезапно кто-то схватил его за руку, и Ньютон ощутил слабое пожатие. Перед ним стоял полный человек.

– Мы рады вашему возвращению, мистер Ньютон. – Голос Фарнсуорта.

– Спасибо, Оливер. – Он чувствовал огромную усталость. – Нам нужно кое-что обсудить.

– Да. Вас снимают телевизионщики, мистер Ньютон.

– Надо же, не знал. – Он огляделся, безуспешно пытаясь увидеть очертания камеры. – Где объектив?