Блудная дочь прибыла в воскресенье вечером. Я с первого взгляда поняла, что она ничего не знает. И когда она, по своему обыкновению, бросилась с нами обниматься, меня обожгло стыдом.

Тучного тельца родители не закололи. Но стол был накрыт, и все сели ужинать.

– Христа, мы звонили твоему отцу. Зачем ты нас обманывала? – в лоб спросил папа.

Христа напряглась и не произнесла ни слова.

– Зачем рассказывала нам сказки? – мягко, но настойчиво повторил он.

– Вы хотите денег? – презрительно бросила Христа.

– Мы хотим узнать правду.

– По-моему, вы ее уже знаете. Чего же вам еще?

– Мы хотим знать, почему ты нам лгала, – терпеливо сказал папа.

– Из-за денег, – вызывающе ответила она.

– Неправда, деньги ты легко могла получить и без этого. Так почему же?

Кажется, Христа решила корчить из себя маркизу д’О[17], но у нее это выходило довольно жалко. С видом оскорбленного величия она сказала:

– Я вам верила! А вы, вы за мной шпионили – какая низость!

– Не передергивай!

– Кого любишь, тому доверяешь до конца!

– Вот именно. Поэтому мы и хотим знать, почему ты лгала.

– Ничего вы не понимаете! – взвилась Христа. – Доверять до конца – значит совсем наоборот, не требовать объяснений.

– Очень хорошо, что ты читала Клейста. Но мы не такие возвышенные натуры, как ты, поэтому нуждаемся в информации.

Никогда не думала, что мой отец может быть таким хладнокровным.

– Это несправедливо! Вас трое, а я одна! – воскликнула бедная мученица.

– Я такое каждый день терплю, с тех пор как ты тут поселилась! – не утерпела я.

– И ты туда же! – трагически сказала Христа, как Цезарь Бруту в мартовские иды. – Ты, которая мне всем обязана! А я-то считала тебя подругой.

Удивительнее всего был ее искренний тон. Казалось, она совершенно убеждена в своей правоте. Опровергнуть весь этот абсурд было нетрудно, но я решила предоставить ей увязнуть еще глубже и не раскрывала рта, сначала потому, что мое молчание ее раззадоривало, а потом потому, что наслаждаться тем, как она тонет, было приятнее в тишине.

– Если ты не можешь объяснить, почему лжешь, – спокойно сказал папа, – может быть, у тебя мифомания? Это довольно распространенная болезнь, когда человек патологически врет. Вранье ради вранья…

– Ерунда! – заорала Христа.

Меня поразило, как неуклюже она обороняется. Не видит, что ли, легкого пути? Уперлась и огрызается – глупее не придумаешь. Отец так привязался к ней, что принял бы любую, даже самую неправдоподобную версию. А она зачем-то безжалостно сжигала свои корабли.

Мама с самого начала разговора не произнесла ни слова. Я достаточно знала ее, чтобы понять, что с ней происходит: глядя на Христу, она видела теперь толстомордого Детлефа. Поэтому брезгливо молчала.

Наконец, в последнем приступе ярости, Христа выкрикнула нам в лицо:

– Эх вы, идиоты несчастные, вы меня недостойны! Я ухожу! Кто меня любит, пусть идет за мной!

И ринулась в мою комнату. Но за ней никто не пошел.

Через полчаса она вышла со своими пожитками. Мы все это время просидели неподвижно.

– Вы еще пожалеете! – отчеканила она и вышла, громко хлопнув дверью.

Приговор главы семьи остался прежним: воздерживаться от оценок.

– Христа ничего не объяснила, – сказал он. – Не зная всего, нельзя ее осуждать. Раз мы не понимаем, что заставило ее так себя вести, не будем дурно о ней говорить.

С тех пор о Христе никто у нас в семье не упоминал.

Мы с ней продолжали видеться в университете, но я ее гордо игнорировала.

Однажды, убедившись, что нас никто не видит, она подошла ко мне и сказала:

– Детлеф и прислуга мне все рассказали. Это ты все разнюхала.

Я холодно посмотрела на нее и не ответила.

– Ты меня обокрала! – продолжала она. – Влезла в мою личную жизнь! Это насилие, понимаешь?

Опять это ее «понимаешь?».

И это она говорит о насилии, та самая Христа, которая силком заставила меня раздеться и издевалась, разглядывая меня голой?

Я молчала и только улыбалась.

– Так что ж ты всем до сих пор не раструбила? – не унималась Христа. – Представляю, как тебе будет приятно обливать меня грязью перед моими родными и друзьями!

– Я – не ты, Христа, у меня таких привычек нет.

Казалось бы, такой ответ должен был ее успокоить – она, конечно, жутко боялась, что я расскажу всю правду ее отцу или всей ее компании. Но ничего подобного: теперь, когда она была уверена, что я до такого не опущусь, сознание моего превосходства приводило ее в ярость.

– Ох-ох, принцесса крови! – сказала она с кривой усмешкой. – А кто устроил за мной подлую слежку? Как же надо было хотеть мне нагадить, чтобы докатиться до такого?!

– Зачем мне нужно гадить тебе, когда ты сама себе умеешь нагадить лучше всех, – равнодушно сказала я.

– Вы там у себя небось только и делаете, что косточки мне перемываете. Ладно, хоть есть чем заняться!

– Представь себе, мы о тебе вообще никогда не говорим.

С этими словами я повернулась и пошла, упиваясь своей победой.

Прошло несколько дней, и папа получил письмо от Билдунга, в котором говорилось:

Вы позволили себе бесстыдно шантажировать мою дочь. Христа правильно сделала, что покинула ваш дом. Радуйтесь, что я не пожаловался в полицию.

– Она из кожи вон лезет, чтобы добиться от нас хоть какой-то реакции, – сказал папа, прочитав нам вслух это послание. – Что ж, я так никогда и не узнаю, в чем состоял мой шантаж.

– Ты не хочешь позвонить ее отцу и рассказать всю правду? – Мама пылала негодованием.

– Нет. Именно на это Христа напрашивается.

– Но зачем? Ей же хуже будет.

– Вот именно, она и хочет, чтоб ей было плохо. А я не хочу.

– А что она такой поклеп на тебя возводит, тебя не волнует?

– Нисколько. Я-то знаю, что мне не в чем себя упрекнуть.

Мне стало казаться, что ребята из компании Христы смотрят на меня как-то особенно злобно. Сначала я списывала это на свою паранойю.

Но однажды утром ко мне подошел ее лучший приятель и плюнул в лицо. Тогда я поняла, что мания преследования тут ни при чем. Первым моим побуждением было удержать его и спросить, чем я заслужила плевок.