Официанты с удивлением смотрели на этого унылого клиента, который едва притрагивался к заказанным кушаньям и чем больше пил, тем больше мрачнел. Ему подали счет на девяносто франков. Он швырнул на стол последний стофранковый билет и вышел.

Время было еще не позднее; он заглянул в кабачок, где было полно студентов, пивших вино, и уселся за отдельный столик в самом конце зала, за бильярдом. Ему принесли кофе, и он вылил в чашку все содержимое графинчика, который был подан к кофе, затем последовал второй графинчик, третий…

Он не хотел признаться самому себе в том, что пытается взбодриться, набраться мужества, которое было ему так необходимо, но все попытки были тщетны. За обедом и потом, в кафе, он выпил неимоверно много; в иных обстоятельствах он был бы уже пьян, но теперь вино не приносило даже минутного забытья, оно только вызывало тошноту и слабость. Он сидел за столом, обхватив голову руками, как вдруг официант, проходя по залу, протянул ему газету.

Он машинально взял ее, развернул и прочел: «Когда мы верстали номер, нам сообщили об исчезновении одного весьма известного лица, которое к тому же, как уверяют, объявило о своем твердом намерении кончить жизнь самоубийством. Факты, о которых мы узнали, столь необычны, что, не имея времени собрать полные сведения, мы отложим подробный рассказ до завтра».

Эти несколько строк произвели в мозгу графа де Тремореля действие разорвавшейся бомбы. Перед ним был его смертный приговор, не подлежащий отсрочке, подписанный тираном, которому он верно служил многие годы, тираном, имя которому – общественное мнение.

– Неужели меня никогда не оставят в покое? – прошептал он с глухой яростью – и впервые в жизни искренне. И тут же добавил с решимостью в голосе: – Что же, пора кончать.

Пять минут спустя он стучался в дверь гостиницы «Люксембург». Слуга провел его в лучший номер. Треморель велел затопить камин и принести воды с сахаром, а также перо, чернила и бумагу. В этот миг он чувствовал ту же непоколебимую решимость, что и утром.

– Прочь сомнения, – шептал он, – отступать больше нельзя.

Он сел к столу перед камином и твердой рукой написал обращение к комиссару полиции. «В смерти моей прошу никого не винить…» – так он начал, а в конце просил возместить убытки хозяину гостиницы.

На стенных часах было без пяти одиннадцать. Треморель положил пистолеты на камин и шепнул:

– В полночь пущу себе пулю в лоб, у меня еще час впереди.

Граф де Треморель упал в кресло, откинул голову на спинку, а ноги положил на каминную доску. Почему он не застрелился сразу? Зачем выторговал у себя еще час, полный ожидания, тоски, муки? Он и сам не знал. Мысленно он возвращался к разным обстоятельствам своей жизни. Его изумила та головокружительная быстрота, с которой сменяли друга друга события, загнавшие его в конце концов в этот убогий номер. Как летит время! Ему казалось, что только вчера он впервые взял в долг сто тысяч франков. Но не все ли равно человеку, скатившемуся на дно пропасти, какими причинами было вызвано его падение!

Часовая стрелка уже подбиралась к двенадцати.

Ему снова вспомнилась заметка в газете, на которую он недавно наткнулся. Кто же сообщил репортерам эту новость?

Мисс Фэнси, вне всякого сомнения. Дверь в столовую осталась открыта, она очнулась и бросилась за ним – полуодетая, с разметавшимися волосами, в слезах. Куда она отправилась, не найдя его на бульваре? Сперва к нему домой, потом в клуб, потом бросилась к его друзьям.

Таким образом, вечером, сию минуту, весь парижский свет только и говорит, что о нем. Все, кто его знал, – а таких немало – при встрече восклицают:

– Слыхали новость?

– Да, разумеется. Бедняга Треморель, какой ужасный конец! Прекрасный был человек, но…

Ему казалось, он слышит докучный перечень всех этих «но», сопровождаемых ухмылками и пошлыми шуточками. Потом – все равно, подтвердится его самоубийство или нет, – знакомые поделят его наследство: один возьмет его любовницу, другой купит лошадей, третий перехватит обстановку квартиры.

Время шло. В часах послышалось пронзительное дребезжание, предшествовавшее бою. Пора.

Граф встал, схватил пистолеты и подошел к постели, чтобы не упасть на пол, – эту бессмысленную меру предосторожности, непостижимую для здравомыслящего человека, принимают почему-то все самоубийцы.

Раздался первый из двенадцати ударов. Граф не выстрелил.

Эктор был человек храбрый и не раз подтверждал свою репутацию смельчака. Он дрался на дуэли раз десять, если не больше, и во время поединков восхищал зрителей своей насмешливой беспечностью. Однажды он убил противника, но это не помешало ему вечером преспокойно уснуть. О его дерзких пари, о его безрассудной отваге ходили легенды.

Все так, но сейчас он не смог выстрелить.

Дело в том, что есть два вида смелости. Одна, поддельная, сверкает издали, как расшитый блестками плащ комедианта, но ей необходимы яркий свет, пыл борьбы, возбуждение гнева, неуверенность в победе, а главное – аплодисменты и свист галерки. Это пошлая смелость дуэлянта, любителя скачек с препятствиями. Другая, истинная смелость чужда рисовки; она не внемлет постороннему мнению, она повинуется не голосу страсти, а велению совести, успех ей безразличен, ропот зрителей не нужен. Это смелость сильного человека, который, хладнокровно взвесив опасность, говорит себе: «Я поступлю так-то и так-то» – и делает то, что решил.

С тех пор как пробило полночь, прошли уже две минуты, а Эктор все еще стоял, приставив пистолет к виску.

– Неужели я боюсь? – спросил он себя.

Да, он боялся и не желал себе в этом сознаться. Он положил пистолет на стол и снова сел у камина. Его сотрясала дрожь.

«Это нервное, – думал он, – это сейчас пройдет». И он дал себе отсрочку до часу. Он изо всех сил старался убедить себя, что самоубийство необходимо. Если он не покончит с собой, что с ним станется? Как ему жить? Унизиться до того, чтобы трудиться, как все? Да и как он покажется на люди после того, как через любовницу оповестил весь Париж о своем самоубийстве? Какое шиканье поднимется, какие насмешки обрушатся на его голову!

Охваченный яростью, которую он сам принял за вспышку отваги, Эктор схватился за пистолет. Прикосновение холодного металла подействовало на него так, что он чуть не потерял сознание и выронил оружие, которое упало на постель.

– Не могу, – в страхе повторял он, – не могу.

Ожидание физической боли ужасало его. Все его существо восставало при мысли о беспощадной пуле, которая разорвет его кожу, пройдет сквозь живую плоть, раздирая мускулы и дробя кости. И он упадет, истекающий кровью, изуродованный, а мозг его брызнет на стену.

Ах, зачем он не избрал менее жестокой смерти? Зачем не предпочел яд или угар, как тот жалкий повар? Ему уже не внушала отвращения мысль, что, когда он умрет, над ним станут смеяться. Его страшило только одно: что у него недостанет храбрости покончить с собой.