Любуешься чистой красотой сибирской зимы, и вдруг мелькнет в голове: «Что бы ты делала, если бы очутилась тут одна, да не в поезде, а в снежном поле или в тайге?»

Весной я видела в Сибири такую красоту, что не могла от окна оторваться.

Экспресс мчался между огромных кустов пионов, по пути расстилались ковры полевых орхидей, ирисов, огоньков.

К сожалению, я молча любоваться не умею, все «ахаю» да «охаю», и было, поди, утомительно соседям слушать мои аханья тысячи верст.

Однажды в поездке по Сибири заболел ревматизмом мой аккомпаниатор Зарема.

Я была в затруднении. Не отменять же концерты! Поэтому мы все лечили и берегли Зарему как зеницу ока. Руки его были здоровы, только ноги не действовали, и вот мы сажали его в кресло, приставляли к роялю, поднимали занавес, а уносили Зарему только тогда, когда занавес падал.

Несмотря на боли, он все-таки продолжал поездку. Во время сильных приступов он свистел или бранился.

– Так, так, так тебе и следует, подлецу, мерзавцу…

– За что это вы так себя величаете? – спрашивали его.

– За грехи молодости, больно веселился мальчик!

И скрипел от боли зубами.

За три года совместных выступлений он знал наизусть весь мой репертуар и играл без нот. Были у него любимые песни, когда он аккомпанировал и плакал. Любил он также романс «Чайка». Случалось, что заслушается и напутает аккомпанемент.

Тогда я сердилась на него и, уходя со сцены, сейчас же делала ему выговор. Но он изучил меня и, если напутает, то не идет за мной следом со сцены, как всегда, а уходит к другой кулисе и, обмахиваясь программой, раскланивается оттуда со мной, сверкая лысиной.

Злость у меня проходила, и мы оба смеялись… Когда я вернулась из Сибири и пела в Царском Селе, помню, как государь в беседе со мной осведомился:

– Ну, как вас принимали там? Я знаю, сибиряки хлебосольные, и меня они хорошо встречали. Какое сравнение и какая святая скромность!

* * *

Сараевское убийство застало меня в Швейцарии, где я отдыхала на Невшательском озере.

Утром ко мне зашел В.А. Шангин[43], прочел мне газету и сказал:

– Укладывайте вещи, завтра надо ехать в Россию.

Ах, я ничего не понимала в политике и удивилась, какое отношение имеют мои вещи к убийству чужого принца где-то в Сербии?

И не знала я, что надвигается на нас горе великое. Вот оно грянуло, и содрогнулась земля, и полилась кровь.

Слава вам, русские женщины, слава вам, страдалицы! Вы отдали все дорогое Отечеству.

Россия закипела в жертвенной работе, все сплотились воедино, никто не спрашивал, како веруешь, – все были дети матушки-России.

А кто же ее не любил?

Не стану описывать того, что знает каждый, а я сбросила с себя шелка, наряды, надела серое ситцевое платье и белую косынку[44]. Знаний у меня не было, и понесла я воину-страдальцу одну любовь.

В Ковно, куда пришла второочередная 73-я пехотная дивизия, я поступила в Николаевскую общину сиделкой, а обслуживала палату на восемь коек.

Дежурство мое было от восьми утра до восьми вечера. К нам поступали тяжелораненые, которые нуждались в немедленной помощи.

Русский солдат, кто не полюбит его! Русский солдат весел и послушен, как ребенок, а терпелив, как святой.

Бывало, скажешь раненому, чтобы он не стонал и не мешал соседу спать. Он сейчас же и притихнет. Мне так становилось жаль его, затихшего, что я едва сдерживала слезы.

У меня недоставало крепости, какую должна иметь сестра милосердия. Я подходила к страдальцу и долго и тихо гладила ему руки, покуда он не засыпал.

И все они тосковали по семьям. Им нужна была ласка. Я знала каждого из них и так к ним привыкала, что, когда кто-нибудь выписывался, я скучала.

Сидя у постели страдальца, я думала, что у Бога мы все равны, а тут лежит предо мною изувеченный неизвестный человек, и никаких чинов-орденов у него нет. Он, видишь ты, не герой, а свою жизнь отдает Отечеству одинаково со всеми главнокомандующими и героями. Только солдат отдает свою жизнь очень дешево, иногда и по ошибке того же главнокомандующего.

Да простят мне устроители судеб человеческих: с точки зрения законодателей я, вероятно, думала неправильно, но по совести, мне кажется, я права.

– Сестрица, завтра престольный праздник Покрова, – шептал тяжелораненый. – На будущий год, Бог даст, отпраздную…

А я знала, что дни его сочтены и никогда он не увидит родного угла.

Чтобы порадовать его, я приносила ему из церкви просфору, убирала кровать багряными осенними ветвями, покупала вина, фруктов и устраивала для всей палаты престольный праздник.

Я им пела для праздника.

– И откуда ты, сестрица, наши песни знаешь? – удивлялись они. – Неужто сама деревенская?

На мой утвердительный ответ я получала предложения: один говорил, что у него богатый дом, двенадцать десятин земли, сад и новая изба, и если бы Бог послал ему такую «жану», то была бы не жизнь, а рай.

Другой объявился еще богаче: у него пасека. И в конце концов я всей палате обещала по жребию выйти замуж, а до того все они мои женихи, только бы выздоравливали скорее. По временам устраивались концерты наверху, в офицерском отделении. Были и публичные, с благотворительной целью. За неимением платьев, я концертировала в голубеньком сестринском наряде.

А иногда мои песни требовались как лекарство. Помню, сестра пришла однажды ко мне в палату из офицерского отделения и просила помочь ей успокоить тяжелораненого, которому даже морфий не помогает.

Сидя у его постели, я тихо мурлыкала песни, и под них он затих и уснул. Я долго-долго сидела не шевелясь, так как он крепко держал мою руку.

Не раз потом приходилось мне петь ему колыбельные песни…

Уже теперь, в Берлине, я встретила моего ковенского пациента: он пришел ко мне за кулисы совершенно здоровый, чем приятно меня поразил. А ведь был он ранен в позвонок, лежал без движения, и мы, сестры, думали, что останется он калекой.

* * *

В Ковно пришла на отдых кавалерия, к мужьям приехали повидаться жены из Петербурга. Среди них были и мои знакомые. Иногда мы собирались в гостинице «Версаль» пить чай, вели тихие беседы и вспоминали недавнее и друзей, которых уже никогда не будет с нами.

С фронта приехал великий князь Дмитрий Павлович и посетил наш чай. Грудь его была украшена Георгиевским крестом. Эта награда, как видно, радовала его безмерно. Он на меня как будто даже обиделся, что я запоздала