— Очень мало…

— Если у вас в архиве есть европейские и канадские газеты, я готов подобрать досье… Любопытно: у него было все, как и у Гитлера, только без призывов к антисемитизму, перекройке карты мира и войне… все остальное — калька, одно к одному: равенство, экспроприация банков и крупных заводов, права рабочим и ба… крестьянам…

— У меня хорошая память, — заметил Аркадий Аркадьевич. — Могли бы говорить «бауэры» — врезалось навечно. — И он сладко, как-то по-особому, тягуче, выпил принесенную официанткой водку; не закусывая, сразу же закурил, вновь выжидающе приблизившись к Исаеву.

— Если бы не Геббельс, — продолжил Исаев, — возможно, Грегор Штрассер не был бы расстрелян… Однажды Гиммлер показал Гейдриху фотографии черновиков речей Геббельса… Тот рассказал Шелленбергу, ну а этот поделился со мной… Геббельс переписывал каждую страницу раз по восемь… Сам вставлял пометки: «здесь нужны аплодисменты»… Или: «тут — драматическая пауза, чтобы началась овация», или: «резкий взмах рук, отчаяние на лице — неминуемы возгласы поддержки»… У него в «особой команде» было тридцать человек, которые рассаживались в разных точках зала, где выступал хромой, и организовывали толпу, начиная овации и выкрикивая слова поддержки в запланированных местах… Их потом всех расстреляли… В ту же ночь, когда убили Штрассера и Рэма… И еще одного человека шлепнули, без которого Гитлер бы вообще не состоялся, — господина Штемпфле; то ли пастор, то ли расстрига; он переписал всю «Майн кампф» — от начала до конца… Гитлер ведь провел две волны чисток: в тридцать четвертом и тридцать девятом… Он приказал имитировать покушение на себя, чтобы обвинить в этом «английских шпионов» — их руками в пивном зале были убиты самые памятливые ветераны, их заботливо посадили в первые ряды, поближе к трибуне фюрера, но тот быстро уехал, а эти через двадцать минут превратились в куски мяса… Ничего, а? Кстати, стенограммы бесед Гитлера с Брайтингом у вас сохранились?

— Не слыхал. Кто это?

— Вполне порядочный консерватор, редактор одной из немецких газет… Фюрер был заинтересован в нем… Тридцать первый год, кризис в партии, финансовый крах — нужна реклама… Вот он и пригласил его для интервью… Когда Брайтинг спросил фюрера, как можно идти к власти с кровавыми призывами Геббельса и Розенберга, которые требуют немедленно повесить всех марксистов и евреев, Гитлер ответил: «Лес рубят — щепки летят… Я не хочу скрывать: придя к власти, мы покажем, сколь тверда наша рука… Но мы не собираемся вешать на телеграфных столбах всех богатых евреев, чушь… Это всего лишь пропагандистский ход Геббельса и Розенберга, не судите их строго, они дают нации лозунги, которые угодны эксплуатируемым и голодным… Однако правда такова, что после победы мы будем приказывать, а немцы беспрекословно слушаться! Низы подчиняются, верхи правят! И Геббельс позаботится, чтобы девяносто девять процентов нации восторженно поддержали нашу политику! Печать будет мобилизована на службу обществу… Каждый будет призван к ответственности — в соответствии с законом!» Неужели не читали? — удивился Исаев. — По-моему, часть этих материалов была опубликована в Лейпциге в тридцать первом… И это у нас не переводили?

— В тридцать первом я занимался коллективизацией, Всеволод Владимирович… В органы пришел только в тридцать седь… Нет, в конце тридцать восьмого, по набору товарища Берия, когда мы раз и навсегда покончили с ежовскими нарушениями законности.

…На этот раз в здание МГБ они вошли через подъезд; Иванов показал удостоверение, бросив охране:

— Товарищ со мной, на него есть пропуск.

Когда вошли в его кабинет, со стульев поднялись три человека: двое были в форме, а один, сутулый, седой, лохматый, — без пояса; губы синие, глаза запавшие, но живые, мочки ушей оттянуты, увеличены — значит, болен.

— Это Гелиович, — пояснил Иванов. — Тот самый… Можете допросить его.

— Я бы хотел поговорить с ним один на один.

Иванов внимательно посмотрел на тех двоих, что стояли рядом с доктором, что-то, видимо, понял — то, чего Исаев понять не смог, и поинтересовался:

— В гестапо такую просьбу, учитывая специфику нынешней ситуации, удовлетворили бы?

— Нет, — ответил Исаев.

Иванов кивнул; обратился к военным (капитан и подполковник):

— Ну что? Пойдем походим по коридору, а?

Когда дверь за ними закрылась, Исаев спросил:

— Вы знаете, кто я?

— Вы очень похожи на Сашенькиного мужа… Там много ваших фотографий… Все, правда, размножены с одной…

— Где это «там»?

— У Сашеньки. На Фрунзенской…

— Как вас зовут?

— Яков Павлович.

— В чем обвиняют?

— В шпионаже и антисоветской пропаганде.

— В пользу кого шпионили?

— Я не шпионил… Эти доллары остались в наследство от моего дяди… Его брат уехал в Америку перед революцией… А когда ввели Торгсин, он перевел доллары, тогда разрешалось…

— С вашими доводами согласились?

— Да.

— Значит, обвинение в шпионаже отпало?

— Да.

— Вы действительно занимались антисоветской пропагандой?

— Да.

— В чем это выражалось?

— Я хранил и давал читать другим книги врагов народа…

— Кого именно?

— Троцкого и Бухарина… Будь проклят тот день, когда я получил эти книги…

— От кого вы их получили?

— От профессора Шимелиовича…

— Кто это?

— Главврач Боткинской больницы.

— Почему он их вам дал?

— Потому что мы с ним очень дружили.

— В книгах есть призывы к антисоветским действиям?

— Я… Почему вы говорите так? Зачем? Не надо, пожалуйста! Я же признался во всем… Пощадите меня, я же хотел Сашеньке только добра! Она бы погибла иначе, — Гелиович заплакал. — Если бы вы только видели ее в сорок шестом! Если бы видели… Она никогда не любила меня… Я был вашей тенью… Она всегда любила только вас…

— Вас пытали?

Геолиович в ужасе откинулся на спинку стула:

— Что?! Зачем?! Почему вы так говорите?! Я не хочу!

— Как я говорю? Я просто спрашиваю: вас пытали?

— Нет. Со мной… Меня не пытали… Наши органы никого не пытают…

— Тогда отчего вы признались в том, чего не было?

— Было! — истерично закричал Гелиович. — Я во всем признался! Было!

— Ни в «Азбуке коммунизма» Бухарина, ни в книге Троцкого «Октябрь», которые вы хранили, нет антисоветской пропаганды. Один автор — член Политбюро и наркомвоенмор, другой — редактор «Правды» и член ЦК, чушь какая-то…

— А я категорически повторяю, что меня никто не бил! — снова закричал Гелиович.