– И что дальше? – Андрей усмехнулся, но настроение у него явно ухудшилось, когда я сорвал замок голыми руками, лишь дужка по полу лязгнула.

С ночного неба лило, как из ведра, и добрая половина Дворца Советов скрывалась в облаках. Он и без того выглядел, как что-то нереальное, а сейчас, когда представлял собой огромный столб света, уходивший в облака, – особенно. Шлёпая по лужам и обходя телевизионные антенны, спутниковые тарелки и гудящие коробки вентиляционных шахт, мы с Андреем дошли до края крыши, за которым начиналась тёмная бездна.

– Поговорим.

– Ничего я тебе, ментяра, не скажу, – набычился зэк.

– Тогда полетаем, – пожал я плечами.

– Ага, конечно, – сукин сын вёл себя вызывающе. – Давай. Блефуй, мусорок.

Я двинул Андрею в рожу. Как в кино: «аккуратно, но сильно», отчего мой будущий информатор, издав крик раненой чайки, рухнул на мокрый гудрон крыши. Мои волосы промокли, и вода с них начала стекать вниз – по лицу и шее. Мерзко. Я поднял скулившее тело за ногу: оно оказалось очень лёгким.

– Ты чо творишь, э?! – глаза бывшего зэка широко раскрылись, а лицо перекосило от ужаса. Мокрая рубашка сползла к груди, открывая вид на наколотую синими чернилами биографию. Я усмехнулся: жизнь у Андрея была бурная и нелёгкая, матёрый урка, давний «клиент» милиции. Даже удивительно, почему его ещё не расстреляли. Советская власть была строгой, но справедливой: любой преступник получал возможность искупить вину, перевоспитаться и вернуться к нормальной жизни. Партия могла дать оступившемуся второй и даже третий шанс, но после третьего обвинительного приговора рецидивист железно приговаривался к пуле в затылок. За что угодно – хоть за украденный гвоздь, хоть за те самые сакральные три колоска. Кто-то наверху считал, что раз уж человек неспособен стать на верный путь, то и нечего на него воздух переводить. – Чо творишь?! Перестань!

Андрей оказался за краем и осознал, как далеко ему придётся лететь. Внизу тускло светились оранжевые фонари, похожие отсюда на бусы. Моя рука дрогнула якобы от напряжения – и зэк истошно завопил.

– Поставь меня! Поставь меня обратно! Поставь, ты, слышь?!

– Твоя большая ошибка в том, – я подался немного вперёд, вызвав очередную порцию воплей и ругательств, – что ты с чего-то увидел во мне мента. И сейчас думаешь, что советская милиция – самая гуманная милиция в мире и я ничего с тобой не сделаю. А я могу. Хотя бы просто уронить, если будешь дёргаться.

– Отпусти! – выпалил Андрей и тут же поправился, увидев моё выражение лица. Очень кровожадное выражение. – Нет-нет, не отпускай!

Я засмеялся, рука снова дрогнула. Крик далеко разнёсся над ночной Москвой, приглушаемый шумом дождя и свистом изредка налетавшего северного ветра.

– Рассказывай, что тебе известно про Унгерна! – рявкнул я.

– Да иди ты!

– Учти, я очень быстро устаю! А до тех пор, пока не услышу всё, что ты знаешь, то на крышу не верну! Чем дольше молчишь, тем ближе твои мозги к асфальту! Говори!

Ответом стало молчание, сопение, тяжёлое дыхание и взгляд, направленный то на меня, то вниз, к фонарям и припаркованным у подъезда машинам.

– Ну?! – взревел я.

– Ладно-ладно! – решился Андрей, примирительно поднимая руки. – Расскажу! Только не бросай!

По правде, не стоило и ждать иного исхода. Все эти крутые парни, «масть блатная», «бродяги» и «честные воры» раскалывались с полпинка, как только чувствовали малейшую опасность для собственной шкуры. Несгибаемые урки-борцы с системой существовали только в бульварных книжках времён моего детства и ранней юности, когда ещё не выветрилась тюремная романтика.

– Ты знал Унгерна лично?

Мышцы уже начало немного сводить, и в этот раз рука задрожала не показушно.

– Знал! Знал! – возопил Андрей. – Малец-казах, учился в Бауманке на инженера-электрон- щика!

Тевтонец, тоже мне…

– Сколько лет? Где жил? Как зовут?

– Двадцать пять где-то, жил на Плющихе в бараках, дом восемь! Зовут Володя! Володя Тильман!

– Что?! Какой нахрен Тильман? Он же казах!

– У него мать казашка, а отец был немец! Я правду говорю!

Я включил тепловизор. Действительно не врёт. Значит, Унгерн – самый настоящий казахский тевтон. Анекдот, да и только. Я зашипел от того, что рука ослабела и пальцы разжимались. Зэк, заметивший, что его нога выскальзывает, чуть ли не зарыдал:

– Перенеси меня на крышу, братан! Перенеси, будь человеком! Я всё скажу!

– Ага, чтобы ты мне опять горбатого лепить начал? – рыкнул я. – Говори! Времени у тебя мало! Над чем работали?

– Мы с ним коэффициент труда хотели хакнуть! И над распределением ширпотреба работали! Страницы министерств, каналы связи! С него была техника, с меня – продажа, я пацанам загнать хотел! Всё! Я всё сказал! Я больше ничего не знаю! Честно! На крышу перенеси, братан, прошу!

Я присмотрелся к нему в тепловом диапазоне. Тоже правда.

– Где он работал?

– На «Лебедях»!

Вот так та-ак. Я присвистнул от удивления. Вот и завод имени Лебедева проявился. Занятно, очень занятно.

– Где его найти?!

– Так… нигде! Пропал он! – развёл руками зэк.

– Врёшь! – заорал я и потряс его над пропастью. – Сейчас сброшу нахрен!

– Не вру! Не вру! – заверещал Андрей.

– Где его искать?

– Да не знаю я! На работе, может! Или дома, – от страха мой собеседник соображал очень туго.

– Где гулял?! В какие бары-рестораны ходил? С кем общался? Ну же, давай, рука отсыхает!

– Да не знаю я этого! Не зна-аю!

Я почувствовал, что мокрая штанина выскальзывает из моей ладони, поэтому, зарычав и собрав последние силы, перехватил падающего Андрея уже в полёте и отбросил подальше от края крыши.

Он сразу же подтянул ноги к груди, оказавшись в позе эмбриона, и задрожал крупно, всем телом.

– Спасибо, – сказал я. – Ты меня очень выручил. А девушек бить нельзя.

– Пошёл ты, – проскулил собеседник.

В глубокой задумчивости я стоял и смотрел на расколовшегося бывшего заключённого. Ослабевшая рука безжизненно висела вдоль тела, я разминал болевшие мышцы и еле слышно кряхтел. Нужно было что-то делать с Андреем, в противном случае он мог помешать расследованию.

– Поднимайся, – сказал я и протянул ладонь, чтобы помочь, но был, разумеется, гордо отвергнут.

Пока я размышлял, каким образом отправить заключённого в полёт, тот уже успел подняться и настороженно глядел на меня. Согнувшийся в три погибели, сломленный, всё ещё всхлипывавший, он вызывал жалость, а не желание его убить. Это было странно: раньше я бы даже не задумался перед тем, как избавиться от подобной падали.