Андреу же, несмотря на то что его будничное расписание, включающее работу и походы к элитным проституткам, пополнилось еженедельными посиделками у Клеменсии, встречами с Гомесом и посещениями кладбища, взял себе за правило как минимум раз в неделю приходить домой до окончания урока фортепиано, чтобы незаметно, с безопасного расстояния полюбоваться прекрасной пианисткой.

Борха делал успехи с невероятной скоростью. Всего четыре месяца назад они с Авророй начали проходить гаммы, и вот он уже сам, без подсказок учительницы, играет целые вещи, пусть простенькие, зато его исполнение поражает красотой и точностью. Невооруженным глазом видно, какую власть обрел над ним инструмент: он отдает всего себя нотам с упоением музыканта минувшей эпохи, по нелепой случайности одетого в современную одежду и кроссовки «Найк» последней модели.

Однажды в понедельник вечером Андреу подслушал разговор между учеником и преподавательницей.

— Когда кладешь руки на клавиатуру, — говорила Аврора Борхе, — представляй себе, что гладишь птичку по хрупким крылышкам, на которых ей еще летать и летать. Нажим должен быть достаточно сильным, чтобы она почувствовала твою любовь, но не чересчур — иначе она испугается за свою свободу. Через кончики пальцев в нее перетекает твоя нежность, но не жалость, понимаешь?

— Ох и мудрено ты выражаешься, Аврора!

— Тебе, наверное, трудно понять, потому что ты еще не влюблялся. А воробышка в руках держал когда-нибудь? Если да, то должен знать, как колотится от страха его сердечко и как трепещут, рвутся на волю крылышки, едва ты разжимаешь пальцы, чтобы его отпустить.

— По-твоему выходит, клавиши живые?

— Разумеется. От твоей ласки они оживают.

— А как ты думаешь, можно влюбиться в пианино? Я вот, например, свое люблю. Родители не догадываются, но... Знаешь, что я делаю по утрам, когда они еще спят, чтобы никого не будить? Играю без звука.

— Хочешь, поделюсь секретом? Я поступаю точно так же, если приступ любви захватывает меня в неурочный час. Весь фокус в том, чтобы закрыть глаза и представлять себе звучание клавиш, в то время как пальцы твои перебирают их, не прикасаясь.

— Вот-вот, я так и делаю!

— Значит, быть тебе настоящим пианистом, и знаешь почему? Потому что ты умеешь любить через отречение. Истинный пианист верен своему инструменту, невзирая ни на какие преграды. Даже самое тяжкое испытание — безмолвием — его не страшит.

— Вчера ночью пианино говорило со мной. Смотри... — Борха вытащил из нотной тетради исписанный листок, и протянул учительнице.

— Сам сочинил? — Аврора спокойно изучала ноты. Перед ней была маленькая, но безупречная музыкальная композиция.

— Ага. Играл без звука, и у меня получилась эта мелодия. На пианино я ее еще не пробовал, боялся, что будет звучать не так, как в воображении. Она мне казалась... божественной.

— Она и вправду чудесная. Это оттого, что музыка лилась прямо из твоей души. Дай волю душе и играй, прозвучит как надо. Давай, не стесняйся...

Аврора ласково подтолкнула его к пианино. Мальчик закрыл глаза...

И зазвучали протяжные звуки кристальной чистоты. Это поразительно напоминало сонаты Жоана Дольгута. Мелодия дышала тем же строгим изяществом, что и сочинения старика.

— Какая красота, Борха! — Она поцеловала его с материнской нежностью. — В среду я принесу тебе сокровище. Сонаты, написанные удивительным человеком, я их сама еще не все знаю.

— Шопен?

— Нет, — улыбнулась Аврора. — Никому не известный композитор, обладавший неслыханной чуткостью. Он уже умер, но в один прекрасный день мир склонится перед ним.

— А зачем сочинять музыку, если тебя никто не слушает?

— Затем, что не можешь иначе. Ведь ты был счастлив, правда, когда сочинял эту мелодию? И это счастье никто никогда у тебя не отнимет.

— А если надо мной посмеются?

— Что взять с насмешников, не понимающих твоего восторга? Нищие духом, они не умеют мечтать. А ты умеешь.

— А если насмешники — твои собственные родители?

— Они научатся у тебя истинному наслаждению. Никогда, слышишь, никогда не признавай себя побежденным. Твоя мечта, тебе за нее и бороться. А чтобы бороться за мечту, в нее надо верить — всем сердцем, изо всех сил.

От последнего вопроса сына Андреу охватил жгучий стыд. Едва заметив в ребенке ростки музыкального дара, он принялся безжалостно искоренять их, душить и давить, и только теперь осознал, как это было подло. Он собственноручно обращал родного сына в несчастного фанатика компьютерных игр, в неприкаянного подростка, заваленного дорогими безделушками. И вот от звуков его первого сочинения броня на душе отца дала трещину. Андреу внезапно обнаружил в себе существо, способное на переживания вне зависимости от материальной выгоды и корыстных интересов.

Стоя у окна, он смотрел ей вслед. Словно облаченные в крылатые сандалии, ее легкие ступни не оставляли следов на безукоризненно подстриженном газоне. Колыхнулась шелковистая волна черных волос, на миг сверкнули два черных солнца — она обернулась в недоумении, тщетно пытаясь угадать за плотными шторами источник ощутимой, как удар, волны желания, хлынувшей неизвестно откуда...

Измученная материнским допросом, терзаемая стыдом и печалью, Соледад Урданета готовилась выйти из ванной комнаты. Ей пришлось рассказать матери все без утайки (иначе, провозгласила Соледад Мальярино, она и не подумает защищать дочь от отцовского гнева). Слезы бессилия и унижения лились ручьями. Хотя мать обещала при условии безоговорочного послушания Соледад ничего не говорить отцу, что-то в ее вкрадчивом тоне подсказывало: не верь. Мать произнесла пламенную речь о том, что эта любовь — не более чем фантазии незрелой девицы, что это пройдет, как только в ее жизни появится настоящий мужчина. Достойный, воспитанный в благородной семье, а не голодный оборванец, положивший глаз на чужое богатство. «Клин клином вышибают, дитя мое», — спокойно закончила она. Девочке хотелось что есть мочи закричать ей в лицо: «Это МОЙ клин, я Соледад Мальярино Урданета, твоя дочь, избрала его и полюбила!» — но она не осмелилась. Воспитание не позволяло ей обращаться к матери без должного уважения. Захлебываясь рыданиями, она умоляла понять ее, на коленях клялась выполнить что угодно, лишь бы ей позволили видеться с Жоаном, но Соледад Мальярино была непреклонна. Этот пронырливый официантишка, с негодованием заявила она, в жизни больше не приблизится к ее дочери. И сквозь зубы добавила, что Пубенсу следует запереть в монастыре за ее безответственное пособничество.

Бенхамин тем временем сидел как парализованный, над раскрытой сумочкой, уставившись остекленевшим от бешенства взглядом на фотографии собственной дочери в обнимку с каким-то мальчишкой. Гнусная рука святотатца на плече его чистой, ненаглядной малышки! Как это понимать? Словно от землетрясения, содрогнулись стены, зазвенели стекла и посуда на столах, затрепетали тяжелые шторы на окнах от громоподобного крика: