время в каком-то экстазе простоял на палубе. Конечно, не всякий может. Из всего парохода, по правде говоря, только я да капитан держались на ногах. Даже помощник капитана, опытный моряк, однако сдрейфил. Н-да. Все пассажиры в лежку. Очень приятный, свежий переход.

– А я взяла себе отдельную каюту, – сказала я, стараясь не смотреть на него.

– Я так и знал, что с вами будет возня, – пробормотал он, стараясь не смотреть на меня…

25

Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок – эдельвейс! Он один живет в этом царстве ледяной смерти. Он говорит: «Не верь этому страшному, что окружает нас с тобой. Смотри – я живу».

Какое очарование души, когда на незнакомой улице чужого города к вам, бесприютной и усталой, подойдет неизвестная вам дама и скажет уютным киево-одесским (а может быть, и харьковским) говорком:

«Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»

Вот так бродила я по чужому мне Новороссийску, искала пристанища и не находила, и вдруг подошла ко мне неизвестная дама и сказала вечно-женственно:

– Ну, что вы скажете за мое платье?

Видя явное мое недоумение, прибавила:

– Я вас видела в Киеве. Я Серафима Семеновна.

Тогда я успокоилась и посмотрела на платье. Оно было из какой-то удивительно скверной кисеи.

– Отличное платье, – сказала я. – Очень мило.

– А знаете, что это за материя? Или вы воображаете, что здесь вообще можно достать какую-нибудь материю? Здесь даже ситца ни за какие деньги не найдете. Так вот, эта материя – это аптечная марля, которая продавалась для перевязок.

Я не очень удивилась. Мы в Петербурге уже шили белье из чертежной кальки. Как-то ее отмачивали, и получалось что-то вроде батиста.

– Конечно, она, может быть, не очень прочная, – продолжала дама, – немножко задергивается, но недорогая и широкая. Теперь уже такой не найдете – всю расхватали. Осталась только йодоформенная, но та, хотя и очень красивого цвета, однако плохо пахнет.

Я выразила сочувствие.

– А знаете, моя племянница, – продолжала дама, – купила в аптеке перевязочных бинтов – очень хорошенькие, с синей каемочкой – и отделала ими вот такое платье. Знаете, нашила такие полоски на подол, и, право, очень мило. И гигиенично – все дезинфицировано.

Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера. Ничем тебя не сломить! Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс – Серафима Семеновна – в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой, где горела, за неимением спирта, какая-то смрадная жидкость против паразитов.

Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.

Помню мудрые слова: «Ну да, все бегут. Так ведь все равно не побежите же вы непричесанная, без ондюлосьона?!»

Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр…

Умиротворенная этими мыслями, я спросила у неизвестной мне Серафимы Семеновны насчет комнаты.

– Есть одна, недурная, только там вам будет неуютно.

– Пустяки. Что уж тут может быть неуютного.

Где уж тут выбирать и разбирать!

– Все-таки я вам советую немножко обождать. Там двое тифозных. Если умрут, так, может быть, сделают дезинфекцию… Немножко подождите.

Вспомнила свои поиски в Одессе. Здесь тиф, там была свирепая «испанка». Кто-то снабдил меня в Киеве письмом к одному одесскому инженеру, который обещал предоставить мне комнату в своей квартире.

Тотчас по приезде пошла по указанному адресу. Звонила долго. Наконец дверь чуть-чуть приоткрылась, и кто-то шепотом спросил, что мне нужно. Я протянула письмо и сказала, в чем дело. Тогда дверь приоткрылась пошире, и я увидела несчастное изнуренное лицо пожилого человека. Это был тот самый инженер.

– Я не могу вас впустить в свою квартиру, – все так же шепотом сказал он. – Место у меня есть, но поймите: пять дней тому назад я похоронил жену и двоих сыновей. Сейчас умирает мой третий сын. Последний. Я совсем один в квартире. Я даже руку не смею вам протянуть – может быть, я уже заражен тоже. Нет, в этот дом входить нельзя.

Да. Там была «испанка», здесь – сыпной тиф. Серафима Семеновна с большим аппетитом рассказывала ужасы:

– Одна барышня пошла в церковь, на похороны своего знакомого. А там ее спрашивают: «Отчего, мол, у вас такой глубокий траур?» Она говорит: «Вовсе не траур, а просто черное платье». А ей показывают: «Почему же у вас на юбке серая полоса нашита?» Взглянула – а это все паразиты. Ну, она, натурально, хлоп в обморок. Начали ее приводить в чувство, смотрят, а она уже вся в тифу.

Под эти бодрящие рассказы пошла я разыскивать «Шилку», которую перевели к другому молу, далекому и пустому. Там торчала она, тихая, голая, высоко вылезая из воды, и спущенные длинные сходни стояли почти вертикально.

Посмотрела – решила, что все равно не влезу. И сходни-то были без зарубок – прямо две узкие доски. Сделала несколько шагов – ноги скользят обратно, а подо мной отвесный срыв высокого мола, а внизу глубоко вода.

Совсем загрустила. Села на чугунную тумбу и стала стараться думать о чем-нибудь приятном.

Все-таки, что ни говори, я очень недурно устроилась. Погода хорошая, вид чудесный, никто меня не колотит и вон не гонит. Сижу на удобной тумбе, как барыня, а надоест сидеть, могу встать и постоять либо походить. Что захочу, то и сделаю, и никто не смеет мне запретить.

Вон сверху, с парохода, кто-то перевесился, кто-то стриженый, и смотрит на меня.

– Отчего же вы не подымаетесь? – кричит стриженый.

– А как же я подымусь? – кричу я.

– А по доске!

– А я боюсь!

– Да ну!

Стриженый отошел от края и через минуту бойко, бочком, побежал по доске вниз.

Это пароходный офицер из машинного отделения.

– Боитесь? Держите меня за руку.

Вдвоем идти оказалось еще страшнее. Доски гнутся неровно. Ступишь левой ногой – правая доска подымается чуть не до колена. Ступишь правой – левая доска подпрыгнет.

– Завтра обещают протянуть рядом веревку, чтобы было за что держаться, – утешает меня офицер.

– Так не ждать же мне до завтра. Раздобудьте мне палку, я с палкой пойду.

Офицер послушно побежал вдоль мола к берегу, притащил большую палку.

– Ладно, – сказала я. – Теперь сядьте на эту тумбу и пойте что-нибудь цирковое.

– Циркового я не знаю. Можно танго «Аргентина»?