Ничего не изменилось — во всяком случае, сильно. Кое-что подновили, а так все осталось прежним. Мы вместе пошли к Лэдброк-Гроув.

— Ну, как? — спросила я.

— В магазине? Не знаю, справлюсь ли я. — Белл рассмеялась; ее смех всегда был сдержанным и тихим, а теперь сделался совсем призрачным, похожим на шепот в дальнем конце темного коридора. — Хозяйка боится доверять мне деньги. Я чуть не сказала ей, что меня упекли в тюрьму не из-за того, что я воровала из кассы.

— Наверное, лучше этого не говорить.

— Я и не стала. Знаешь, я уже не такая откровенная, как раньше.

Я не очень понимала, куда мы идем. Казалось, мы обе идем не туда — учитывая, что нам нужно в разные стороны. А потом до меня дошло, что можно сесть в метро не только на станции Лэдброк-Гроув, но и на Уэстборн-парк и что Белл собирается ко мне домой. А что я хотела? Выпить по чашке чая в кафе, а затем отправить Белл в Килбурн? «Призрачен не только смех Белл, — подумала я. — Она сама словно призрак». Мы представляем призраков в виде бледных, полупрозрачных, мерцающих фигур, а Белл теперь стала какой-то выцветшей, выбеленной — ее кожа и волосы как будто обесцветились, и даже глаза сделались неопределенного цвета. Только одежда осталась черной. Интересно, что стало с шалью, которая была на ней, когда она впервые пришла к Козетте, и которой прикрыли тело Сайласа?

Белл курила на ходу, а возле станции метро зашла в табачный магазин, чтобы купить еще сигарет. В поезде она немного вздремнула, но у меня дома оживилась и принялась расхаживать по комнатам, восхищаясь всем. Коты тут же окружили ее, почему-то сразу же полюбив, и принялись карабкаться по складкам черного хлопка, усыпанного пеплом. Боюсь, причина их любви заключалась в запахе — им нравились люди, от которых сильно пахло, неважно чем; Белл была прокурена насквозь и пахла как головешка, вытащенная из камина. Теперь она снова заснула, и ее длинные бледные руки свисают с подлокотников кресла, словно пустые рукава.

Я сижу напротив нее со стаканом джина и сухого вермута в руке. Белл лишь слегка пригубила свою порцию, а половина ее сигареты сгорела в пепельнице. Мне кажется странным, что мы проговорили почти два часа, а она ни разу не упомянула Козетту или, если уж на то пошло, Марка. Но может, это не так уж странно.

Мы с Козеттой не приняли приглашение Фелисити — в отличие от Белл, которая провела Рождество в Торнхеме и потом рассказала мне, что там все осталось таким же, как до побега Фелисити. Даже на детях ее долгое отсутствие, похоже, никак не отразилось, и Миранда по-прежнему с высокомерной нравоучительностью цитировала высказывания матери. «Мама говорит, что есть перепелиные яйца — отвратительно», или «мама говорит, что чулки носят только старые дамы».

Рождественские праздники прошли точно так же, как в тот год, когда умер Сайлас. Только на второй день после Нового года не устраивалась викторина. Как бы то ни было, присутствовали и пожилая Джулия Данн, и престарелый бригадир с женой, и сестра Фелисити Розалинда, и зять Руперт. И, разумеется, леди Тиннессе, которая вела себя по отношению к Фелисити так же, как всегда. В последний вечер Фелисити устроила дискуссию по поводу возможного восстановления смертной казни, против которой, как сообщила Белл, решительно выступал Эсмонд и которую с жаром молодости защищала миссис Данн.

Среди многих черт, привлекавших меня в Белл — я имею в виду то, что поддавалось определению, — был ее интерес к людям, сходный с моим. Единственная из моих знакомых, она действительно стремилась проникнуть в мысли людей, понять, как работает их голова; единственная, кто мог часами говорить о других, не уставая и не скучая при этом. Нигде не учившись, она великолепно разбиралась в человеческой психологии. От Белл я многое узнала о людях, хотя и не догадалась вставить эти знания в свои книги, предпочитая использовать стереотипы для описания персонажей. И, конечно, у нее было — всегда было и сохранилось по сей день — удивительное воображение.

К тому времени я уже выяснила, почему Белл не хотела мне говорить, где живет, не приглашала к себе. Это была квартира ее матери в Харлсдене. Белл часто повторяла, что не считает Лондоном все, что находится к западу от Лэдброк-Гроув или к востоку от Сити, и поэтому я понимаю ее отвращение к Уэст-Тен и его районам. И еще мать. Белл сказала, что теперь, раз уж речь зашла об этом, она не будет ничего скрывать — все дело в том, что ей стыдно знакомить меня с матерью.

— Если бы ты увидела ее на улице, то приняла бы за бездомную старуху. Мать даже не следит за собой. Она из тех старых кокни, — здесь Белл опять рассмеялась своим сухим смехом, — которые носят с собой вставные зубы в жестянке из-под табака.

— Твоя мать не может быть такой старой, — возразила я.

— Она слишком стара для моей матери. Когда я родилась, ей было далеко за сорок. Я съехала от Адмета, и мне больше некуда было идти. Все равно она неважно себя чувствует. За ней нужно присматривать, а, кроме меня, у нее никого нет.

Я колебалась. В конце концов, почему я должна молчать?

— Но у тебя же есть брат, правда? Я его видела на представлении «Глобального опыта».

Она рассмеялась. Наверное, от воспоминаний о тех странных хеппенингах.

— Ах да, Маркус.

— Маркус? — Я была очарована этим именем и предположила, что человек, назвавший своих детей Маркусом и Кристабель, не может быть так уж плох.

— Вероятно, тогда она и не была — не то что теперь.

Я сказала, что невозможно жить с матерью до конца жизни, естественно, имея в виду жизнь матери.

— Не волнуйся, не буду, — ответила Белл.

Вскоре после этого разговора я вспомнила, как после смерти Сайласа Эльза рассказывала мне, что Белл некуда идти — родители умерли, и у нее нет родственников, которые могли бы ее принять. Но если Белл стыдилась матери и хотела скрыть ее существование, то, вне всякого сомнения, могла сказать, что матери нет в живых. Это выглядело вполне логичным. Как странно и печально, что она так презирает свою мать, а я свою — разумеется, приемную — так люблю. Той весной Козетта заболела. На самом деле ничего серьезного с ней не случилось, однако она испугалась сама и напугала меня, а я ее так любила, что все сильно преувеличивала. У нее было маточное кровотечение, но я решила, что Козетта умирает от рака, и поделилась своими страхами с Белл.

— Когда ты узнаешь, что с ней? — спросила она.

— Примерно через неделю.

Я представляла, что теряю Козетту, представляла, как она сама боится смерти. И рассказала об этом Белл: о долгой, больше похожей на сон, жизни Козетты и о том, что ей наконец представился шанс — возможно, слишком поздно — жить по-настоящему. Как ужасно, когда свобода, которая оказалась слишком краткой и которую не успел толком почувствовать, должна уступить место смерти. Белл слушала внимательно и спокойно. Временами казалось, что она просто не понимает, что такое любовь, и, приоткрыв рот и склонив голову набок, размышляет о ней как о предмете возможного исследования. Но я не уверена, что тогда тоже так думала, что была настолько мудра.