обживают «морское дно», выкопали себе норки в песке и с писком убегают в них при приближении человека.

Вот оно — живое движение земли! Пустыня наступает на море, постепенно, но уверенно покоряя его.

Еще дальше от воды высокая песчаная гряда, она неподвижна, но похожа на стремительный вал, катящийся на море. На гребнях барханов цепко держаться кривые узловатые кусты — джузгуны, увешанные, как елочными игрушками, красноватыми шариками плодов. Шарики отрываются от растения и наперегонки катятся по крутому склону бархана в низину. Тоже наступление пустыни.

По песку, то вверх, то вниз тянется двойной след, будто прошел миниатюрный гусеничный трактор. Черепаха! Забралась на высокий бархан и смотрит с высоты на открывшийся синий простор. Вытянула вперед морщинистую шею, по-старчески жует челюстями, будто размышляет… Постояла и повернула обратно. Дальше нельзя, не пришло время…

У КАМЕННЫХ СТОЛБОВ ЧАРЫНА

Много в Семиречье географических названий странных, волнующих, загадочных: Тасмурун, Кетмень, Хан-Тенгри, Алтынэмель…[6] А в слове Чарын есть что-то чарующее. В одном этом названии целый рассказ из намеков, предположений, догадок…

Река Чарын протянулась от истока до впадения в Или на триста пятьдесят километров, течет она среди горных ущелий, стиснутая отвесными скалами, потом выходит на просторы ровной глинисто-песчаной пустыни.

Не сразу, а может быть, и не всякого поразит своеобразная красота этой реки. Помнится, был я на Чарыне во время недолгой студенческой практики. Но тогда так весело и счастливо проходили дни, что сам Чарын отступил на второй план. Были вода и солнце, луна и звезды, но были так, как могли быть в любом другом месте.

Но Чарын не забылся… Где-то в глубинах памяти осталось беспокойство, связанное с именем этой реки, порой звучали в ушах плеск воды и гулкое эхо обвалившихся глинистых берегов. И все тянуло вернуться к Чарыну, посмотреть на него подольше в повнимательней, поразмышлять…

Время идет. Однажды я ехал по каким-то делам, дорога пересекала Чарын. Только на миг мелькнула река и пропала. С волнением смотрел я на буйную воду, сероватую от примеси ила. Стиснутая с двух сторон отвесными скалами, она неслась таким стремительным и мощным потоком, что почти не пенилась на перекатах. Автобус промчался по мосту, и река осталась позади, но перед глазами все мелькали искрящиеся волны и курчавые зеленые туранга на берегу Чарына.

Вот нашлись попутчики, и мы втроем решили добраться до реки и провести там хотя бы дня два-три.

— Мы говорим, Африка или там — Амазонка… — сказал между прочим один из них. — Разве не так же загадочен и неясен для нас Чарын?

Вышли из автобуса перед перевалом через невысокий хребет Турайгыр и направились по накатанной автомашинами дороге на восток через ровную, как асфальт, Сюгатинскую равнину, окаймленную двумя хребтами, один из которых был так далеко, что казался лиловым. Легкая дымка стелилась над равниной, случайный ветерок гулял, где ему вздумается. Такой был покой вокруг.

— Тают вдали синие дали Синьцзяна… — проговорил один из моих попутчиков и потом все повторял эту фразу. Не знаю, откуда эта фраза, из китайской поэзии или из песни, и по ошибке повторялось здесь «вдали» и «дали», или так надо было. Но эта строчка стала неотъемлемой частью настроения, которое не покидало нас во время похода.

Путь наш длинен и тяжел. Хребет Турайгыр, вдоль которого мы идем, понизился, припал к земле, как раненый зверь. Начинается узкий пологий коридор. Дорога ушла, вильнув в сторону. Едва заметная тропа ведет куда-то по распадку между обвалившимися глыбами красной глины, среди сказочного царства причудливых фигур, столбов и строений. Некоторые скульптуры, сотворенные ветром, дождем и солнцем, напоминают суровые человеческие лица.

Вот сфинкс лежит, высокомерно глядя перед собой, словно собирается задать коварный вопрос. Там собака, а еще дальше, голова верблюда на длинной шее. Здесь, кажется, и должно наступить то мгновение, когда так радостно осознавать себя малой песчинкой среди величавой природы.

— Стойте! Слушайте… Вода шумит.

Снизу, издалека, ветерок приносит шорох, похожий на тот, с каким маленький жук выбирается из спичечного коробка.

Как тут хорошо! Но беспокоит неприятное ощущение — вдруг там, у реки, все истреблено, изломано, разрушено? Странное это чувство, но я не считаю его необычным для человека второй половины двадцатого века.

Река шумит все ближе и вот уже виден сверху ее серебристый излом в зелени деревьев и тростников. А когда мы спустились вниз, то попали в настоящие джунгли. У самой воды стоят на корявых стволах приземистые ивы и туранги. С одного дерева на другое свешиваются длинные гибкие лианы — ломонос. Растения помельче, более сухоустойчивые отодвинулись от реки подальше, среди них: саксаул, тамариск, чингил, барбарис, карагана…

Из-под джузгуна, очень близко от нас, выскакивают сразу два зайца и, удивленно косясь на людей, короткими прыжками убегают в заросли. Свежий след горного козла — тека уводит вверх по распадку. На плоских камнях под редкими стебельками трав журчат во всю мочь толстые короткие кузнечики — зичии. Возьмешь в руку пузатого музыканта, он весь содрогается, как будто от страха, но поет пуще прежнего. Отпустишь его, он уходит, неуклюжий и совершенно беспомощный…

Крошечный тугайчик, прилепившийся к берегу Чарына похож на заповедник. Мало людей бывало здесь — очень трудно добраться. За поворотом реки такой же девственный тугай. До него рукой подать, но река не пускает, она раздробила, изрезала берег, перемешала тугаи с неприступными скалами, будто для того, чтобы уберечь от опасности. В воду войти — унесет, расшибет о камни, а если пойти по берегу, наткнешься на отвесные стены, поднимающиеся прямо из воды. Нет, не люди сберегли эти дивные рощицы, а сама река, проложившая свой путь по таким неудобным местам.

Дойти до реки в изнурительную жару. Сесть устало на теплую землю и прижаться спиной к шершавому стволу дерева. Окунуть руки в быструю холодную воду. Это ли не радость?

— Тают вдали синие дали Синьцзяна…

Блекнут яркие краски. То, что было зелеными кронами деревьев, синими и оранжевыми скалами, становится однотонным. Не зеленым, не синим и не оранжевым, а таким, чему и названия нет…

Вечером горит костер, бросая багряные блики на скалы, стиснувшие с двух сторон поляну, поют сверчки, летучая мышь вычерчивает зигзаги в темнеющем небе. Луна выпутывается из корявых веток…

Спасибо тебе, Чарын!

ГНЕЗДО РЕМЕЗА

На дне ущелья, перекатываясь по камням, бурлит поток… Над ручьем на тонкой ветке ивы раскачивается маленькое гнездышко, похожее на мягкий пушистый мячик. С одного края его загибается вниз «трубочка» — вход с таким узким отверстием внутри, что, кажется, не только птице, но и