К ночи все разошлись, а двумя часами позже Мать вдруг проснулась и увидела свет, который пробивался из отцовского кабинета и освещал коридор. Она очень удивилась и решила, что это Бабушка забыла погасить свет из-за крайней усталости и горя. Как правило, Бабушка не ложилась спать, не проверив с величайшей тщательностью все запоры и засовы, не закрутив до отказа все краны и не потушив все электричество (забавно, она всегда говорила «зажечь свет», но «потушить электричество»), и даже сегодня, приезжая к ним с ночлегом, я держусь рукой за стену коридора и считаю шаги в темноте. И меня не раз выручает Рыжая Тетя, которая до сих пор продолжает ходить в кухню или из нее, поесть или вырвать.

— Почему ты не зажигаешь свет, Рафаэль — спрашивает она.

— Я не могу найти выключатель.

— Но это же твой дом. Неужели ты не помнишь, где выключатели?

— Это не мой дом. Это ваш дом, и, даже когда я был маленьким, я не мог найти выключатели в темноте.

Мать поднялась и пошла в отцовский кабинет, но когда она протянула руку к выключателю, она вдруг почувствовала огромную усталость, и, прежде чем ей удалось потушить электричество и вернуться в свою кровать и в свой сон, ее уже свалили тяжесть горя и печали и та страшная боль в груди, сила которой известна и предсказуема заранее, но всегда удивляет своей неожиданностью, и она опустилась на старый диван, на котором Отец любил лежать, читать, запоминать и размышлять.

Как он, лежала она: на спине — голова на одном валике дивана, а пятки на другом. Так она лежала, и долго смотрела в потолок, и, наконец, заплакала.

МОИ БОСЫЕ НОГИ

Мои босые ноги осторожно ступают в темноте коридора. Мои уши слышат булькающие всхлипывания. Моя рука шарит по стене, ищет — и не находит.

Всё слышал. Всё видел. Всё трогал. Всё нюхал. И ничего не понимал. Шалфейный запах тела Черной Тети, раскаленные угли волос Рыжей Тети, смех сестры, любимый Бабушкин черепах, усохшие груди Матери, заточенные в клетке ребер, — скрыты были они от моих глаз, но набухшие, гладкие и теплые воспоминания о них касаются сейчас моей щеки.

Не раз, когда я останавливаю пикап на одном из своих участков и заглушаю мотор, мне слышится мелодия флейт и человеческое пение. А когда я открываю или закрываю дверцу машины, они то усиливаются, то затихают. В первые мои дни в пустыне это меня очень пугало. Я боялся, что, может, мой собственный мозг, окруженный тишиной и одиночеством, воображает себе всякие звуки. Но позже я понял, что это проделки Эола, древнего бога ветров. Иногда он дует сквозь трубы ограждения, как в мундштуки оркестровых флейт, и извлекает из них протяжную мелодию. А иногда перебирает, точно пальцами струны, антенну, торчащую из водительской кабины, и когда она колеблется под дуновением этих божественных пальцев, весь мой пикап превращается в один большой металлический резонатор. И тогда я слышу пение женщин, слышу их плач, слышу траурные рыдания их плоти в обрядах их воспоминаний.

ВЕРНУСЬ К СВОЕЙ МАМЕ

Вернусь к своей Маме. Совсем, как он, лежала она. На спине. Его рост — ее рост: голова на одном валике дивана, пятки разутых ног — на другом. Лежала и думала, что, вот, они всё еще точно одного и того же росточка. А потом, после того как она лежала, как он, и жалела, она еще лежала, как он, и плакала, и глотала слезы и всхлипы, а потом взяла в руки книгу и начала читать.

Так она лежала и читала — и в следующую ночь, и в ту, что за ней, — а в последнюю ночь шив'ы Рыжая Тетя, которая осталась у нас ночевать на всю траурную неделю, вышла в свое очередное «Путешествие в Страну Булимию» — как моя сестра называет ее ночные метания между холодильником и унитазом — и, заглянув в отцовский кабинет, спросила, все ли у нее в порядке, и Мать ничего не ответила.

У Рыжей Тети всегда был «нервный желудок», но после смерти Дяди Эдуарда ее состояние обострилось. У нее появились странные гастрономические привычки — она утешала себя обжорством и наказывала рвотой, или, может, наоборот: утешала себя рвотой и наказывала обжорством. У меня чуткий сон, и я не раз слышал, как она вставала и возвращалась, улыбался при звуках ее чавканья и содрогался при звуках ее рвоты, хотя она всегда старалась все делать очень тихо, боясь разозлить Бабушку, и Маму, и Черную Тетю.

«Человек вроде меня, не родственница по крови, а еле-еле невестка, — с горечью повторяла она, — не может позволить себе то, что позволено им».

И даже многие годы спустя, во времена моей юности, возвращаясь домой поздно ночью, я не раз встречал ее на пути в кухню или из нее.

— Почему ты не спишь? — спросил я ее. — И почему ты ешь именно ночью?

— Потому что ночью родственницы по крови спят и тогда просто родственнице разрешается есть и дышать, — сказала она.

— А почему тебя рвет? Что, еда вызывает у тебя тошноту?

— Нет, Рафаэль. Это еду тошнит от меня.

— Чего вдруг?

— Потому что так мне и надо, но тебе лучше этого не знать.

Сейчас, увидев Мать, лежащую в кабинете, Рыжая Тетя вытерла рот и виновато сказала: «Меня опять-таки вырвало, — и поскольку Мать не ответила, торопливо добавила: — Я увидела, что горит свет, и поэтому зашла. — И поскольку Мать, даже не посмотрев на нее, продолжала читать, робко выговорила: — Твоя мама сказала, что сейчас она перейдет жить к тебе. Так, может, и мне перейти к вам и тогда мы будем жить втроем? — И поскольку Мать продолжала молчать, вздохнула: — Жалко, я вижу, что ты не хочешь. — И, постояв немного, вдруг выпалила: — Может быть, тебе мешает, что я вам не родственница по крови, как вы все? — И поскольку Мать упрямо продолжала молчать, в голосе Рыжей Тети зазвучала мольба: — Нет, правда, если бы вы позволили мне жить здесь с вами, это было бы хорошо для всех, а я бы еще могла вам помогать…»

Это различие между «родственницей по крови» и «просто родственницей» было и осталось очень важным пунктом их отношений. Помню, однажды, когда я проходил курс молодого бойца, Большая Женщина вдруг заявилась к нам на базу с одним из своих неожиданных визитов — Черная Тетя всегда находила лазейку в ограждении лагеря, — и тут, в этой самой неподходящей обстановке, снова вспыхнула одна из их ссор, и Рыжая Тетя поднялась и объявила, что хоть она и не «родственница по крови», но не согласна быть и «просто родственницей», а потому венчает себя новым, промежуточным званием «настоящей родственницы», — после чего с победоносным видом предъявила неопровержимое доказательство своих слов: если бы она не была настоящей родственницей, Дядя Эдуард не погиб бы в несчастном случае, как все Наши Мужчины.

«Если я не настоящая родственница, почему тогда на него перешло проклятие вашей семьи?» — выкрикнула она. Солдаты смотрели и усмехались, а Мать с незаурядной жестокостью произнесла: «Если бы ты была настоящей родственницей, как мы, как каждая из нас, ты бы не обвиняла себя все время в том, что с ним произошло».

Но тогда, в последний день шив'ы, когда Мать ей не ответила, Рыжая Тетя взяла старый пятничный выпуск «Давара» — одну из тех газет, которые Бабушка не позволяла выбросить, потому что ими можно утеплять сапоги зимой и начищать стекла портретов и окон, — и осторожно, будто крадучись, присела на стул, и всю оставшуюся ночь они обе молчали и читали. Один раз Рыжая Тетя, увидев в газете какую-то фотографию, попыталась нарушить молчание словами: «У Нашего Эдуарда тоже была такая шапка», но Мать ничего не ответила.