— Умеешь ты задать трудный вопрос, детка… Не знаю. Просто, когда орехи жарят, не все раскрываются. Как мидии.

— Но закрытую фисташку все равно можно съесть?

— Думаю, да, если откроешь ее, не сломав ни ноготь, ни зуб, но обычно такие орешки выбрасывают.

— Папа…

— Да?

— Мне иногда кажется, что я похожа на закрытую фисташку.

— Почему?

— Я живу в своей скорлупке.

— Нет, дорогая, закрытый орех — я, а не ты.

— Нет, я.

— Нет, я!

— В одном пакетике может оказаться несколько нераскрывшихся фисташек.

— Считаешь, я несъедобная?

— Кто тебе сказал такую глупость?

— …

— Не волнуйся, ты — моя любимая фисташка, я никогда не выброшу тебя в помойку.

— Ты не думал, что мир «наоборот» был бы красивее?

— Как это?

— Если держать голову вот так, озеро станет небом, а небо — озером.

Я лег на настил рядом с Роми и повернул голову к Южному полюсу.

— Небо превратится в стоячую воду, а внизу возникнет пустота.

— Ты права, так красивее.

Мир вокруг нас затих, озеро поднялось в воздух, небо «приземлилось».

— Папа…

— Да?

— Знаешь, в Иерусалиме, в церкви… (Протяжный вздох.) Я видела Иисуса Христа.

— Не понял…

— Ты будешь надо мной смеяться…

— Конечно не буду, рассказывай.

— Внизу — там, где похоронили Иисуса, — я увидела Его, и Он со мной поговорил.

— Уверена, что это была не Дева Мария?

— Ну вот, ты насмехаешься, а ведь обещал…

— Да нет же, нет, я тебе верю. Иерусалим — особое место, тени на стенах способны вызывать видения. Что тебе сказал Иисус?

— Он говорил не словами. Стоял, очень спокойный, спиной к стене и вдруг вылил на меня всю свою любовь. А потом ушел. Все продлилось пять секунд, но я до сих пор Его вижу.

Мы долго молчали, после чего вернули головы в «стандартное» положение, подумав, что сверхъестественное посвящение в тайну вызвано приливом крови к мозгу. Я не сказал Роми, что призраков не существует, потому что больше ни в чем не был уверен. В храме Гроба Господня на меня тоже снизошло нечто. Просветление, затишье, избыток кислорода. Необъяснимый мир.

— Знаешь, — продолжила Роми, — я прикончила все наши запасы, а брокколи есть не смогу.

— Я поговорил с шеф-поваром: он приготовит тебе все, что захочешь. Стейк, рыбу, цыпленка. Только будь осторожна, иначе мы рискуем получить «бунт банных халатов».

— Правда? Смертельная битва нам ни к чему. Не понимаю, почему они не поднимают мятеж. Таких мест, как это, много?

— Становится все больше.

— Как странно, что люди платят за то, чтобы ничего не есть.

— Платят, потому что безвольные. Могущество рекламы и потребления сильнее сопротивляемости отдельного индивида. Для моего поколения такую роль играла сигарета: в детстве реклама давала нам команду «Курите!», позже государство объявило национальную кампанию по борьбе с курением. Твоему поколению никотин заменили сахар и соль: тебя заставляли мечтать о конфетах, газировке, чипсах и другой подобной дряни, а сегодня призывают есть меньше соленого и сладкого! Запад — фабрика шизофреников.

— Кто такой шизофреник?

— Человек, разделенный надвое: его подталкивают к потреблению, потом к самобичеванию. Это так же нелепо, как если бы плотоядный съел антрекот, а потом сел смотреть документальный фильм о скотобойнях. Скажи честно, ты готова пить вместо кока-колы минералку без газа и есть не Mi-cho-ko, а яблоки?

— Я могу. Скажи шефу, что я хочу цыпленка с пюре на воде и яблоко.

Великая сила «лазерованной» крови! Я испытывал новые сверхспособности, чтобы вывести Роми на уровень здорового отношения к жизни: человек с обычным гемоглобином подобный подвиг фиг бы осилил. Флуоресцирующий свет вошел в меня, как инфракрасная кровь. Клиника меняла цвет по велению Неба. Отныне Небо в нас.

Пребывание у терапевтов-постнацистов, несомненно, сблизило меня с Роми — мы объединили наши одиночества. Возвращаясь в номер, в лифте, я машинально уставился на морщинистого старика, думая про себя: «Ты не переживешь эту зиму». Наверное, я слишком долго смотрел на незнакомого человека, и мне показалось, что он пробормотал:

— Donn die Toten reiten schnell… (Потому что мертвецы ходят быстро…)

Во второй половине дня, после лазерной терапии, мы отправились на прогулку в горы. Лес полнился странными звуками и голосами зверей — зайцев, кротов, лягушек, ежей, кабанов, лисиц, оленей. (Были, конечно, и волки, но мы их не увидели и не услышали.) Взбодренный «лазерованной» кровью (как Чарли Шин «Тигриной кровью»[253]), я слышал их всех и ступал по тропинке широкими шагами. Роми отставала, я ее поджидал, принюхиваясь к смолистым запахам хвои. Излучение лазера пробуждало мои стволовые клетки и удесятеряло физическую сопротивляемость. Я становился частью расы сверхчеловеков. Эти австро-венгерские горы были тем самым пейзажем, который сильнее всего трогал чувства фюрера (Берхтесгаден находится всего в двухстах километрах отсюда). Мы подслушивали песни дроздов, подсматривали за играми белок на елях и березах. Свет убегал за деревья, как белизна вечных снегов. А вокруг нас, в черных стволах, тек сок Древней НЕмодифицированной Природы. Действие моего последнего фильма заканчивается в доме на сваях у кромки волн, мы снимали его на озере недалеко от Будапешта. Я питал слабость к горизонтальности гладких поверхностей в долинах между горами и кажущемуся покою лесов, куда не заходят люди, и к солнечным лучам, которые образуют звездные галактики на поверхности воды.

Мы добрались до вершины, и я продекламировал Роми отрывок из «Современного Прометея» Мэри Шелли: «Я смотрел на озеро: воды его были спокойны, все вокруг тихо, и снеговые вершины, эти „дворцы природы“, были все те же. Их безмятежная красота понемногу успокоила меня, и я продолжал свой путь в Женеву». Именно после Женевы Роми стала фанаткой Франкенштейна. Над нами пролетел орел. Недоверчивость: я рассказал ей миф о Прометее, желавшем создать искусственную жизнь, за что боги обрекли его на вечные муки — приковали к скале и послали орла, чтобы тот каждый день терзал его печень. Под голубым куполом неба, в прозрачном воздухе, мы за 18 секунд спустились с самой высокой в мире деревянной обзорной башни Пирамиденкогель, скользя под наклоном в 25 градусов по специальной горке-слайду длиной 120 метров, и окунулись в аромат свежескошенной травы на опушке окутанного туманом леса. Перед возвращением в гостиницу мы вновь зашли в маленькую церковь в Мария-Верт и преклонили колени. Роми повторяла «Иисуссс Хррристос», как самая настоящая святоша. Хочешь вести монашескую жизнь, ходи к вечерне. Я начал думать, что католицизм вполне совместим с улучшением человека. Я старел и все сильнее утверждался в вере. Расхождение с атеистами — это иудео-христианское чувство вины. Какая роскошь! Страх и стыд оказаться ничтожеством, живущим напрасно, показались мне более здоровым обоснованием смерти Бога. Впрочем, честно говоря, я больше не верил, что Бог умер: все куда сложнее. Он умер в ХХ веке, но вернулся к следующему столетию, чтобы заменить кокаин.