русские не обращали внимания на него — то всему американскому общественному мнению была бы цена ровно нуль. Что, в самом деле, могут своими криками сделать американцы русскому царю? А важно, что эти крики волнуют самих русских, возбуждают их самих, усиливают энергию борьбы там, на месте.

Ну, и как вы думаете, очень будут русские одушевлены, узнавши, что вот, мол, Лазарев и Степняк в таком-то театре танцевали перед обширной аудиторией трепака, вертелись колесом, звенели бубенчиками, за что удостоились громких аплодисментов. Или что журнал, скажем, «Free Russia», который они уважали, сделавшись лизоблюднически подлипальным, получил большой успех?

Да я уверен, что русских коробит читать даже, как Кеннан наряжается в арестантские костюмы, поет и пляшет для публики. Но что они извинят американцу, того они не извинят нам.

В России мы строго относились к известным вещам. Мы храним их от прикосновения всего, что их профанировать может, как религиозные люди хранят алтари своих храмов. Забыв эти традиции здесь, мы возбудим только отвращение у русских и сделаем бесплодной, абсолютно бесплодной всю нашу работу здесь, которая станет просто источником приобретения денег для нас лично, да может быть — двух-трех ссыльных приятелей в России.

Вот, батюшка, чем грозит погоня за успехом на американский лад. Да что я говорю — на американский! Я так думал, пока жил в Англии и знал американцев по рассказам англичан, которые их недолюбливают. Есть, конечно, и такие, не спорю, но для лучших из них вовсе всего этого не нужно...

Ну, еще раз обнимаю и желаю всяких успехов. Не забывайте, что я вам сказал: это результат многолетних размышлений и работы.

Ваш Сергей».

Он почувствовал некоторое облегчение, изложив на бумаге все, что уже давно занимало его мысли. В сущности, в этом письме он высказал кое-что из того, что не договорил Пизу о сильной личности.

Сильная личность, как принято считать, прежде всего личность необычайно целеустремленная. И эта поглощенность целью часто заставляет ее не брезговать средствами недостойными. Случай с Лазаревым мелкий, немасштабный, но в нем, как в капле воды, отражается вся ложность маккиавеллизма — «цель оправдывает средства». Не зря же худший представитель христианской церкви — Игнатий Лойола повторил эти слова. Дурные средства уничтожают, искажают цель. Удивительным образом дурные средства не только губят цель, но тайно, постепенно, неотступно уродуют того, кто их применяет.

Он вздрогнул. Холодное, жесткое прикосновение к колену испугало его. И в ту же секунду увидел на коленях старую ночную туфлю, а из-под стола высунулась умильно подобострастная морда Параньки. Соскучилась. Хочет играть. Ну что ж, надо уважить.

Он встал, с размаху забросил туфлю в соседнюю комнату, собака ринулась за ней и тут же принесла в зубах, положила к ногам.

— Лови! — крикнул он и снова закинул туфлю.

Паранька еще стремительнее вернула ему свою игрушку. Так повторилось много раз. Собака впала в восторженное исступление и уже совала туфлю ему в руки, прыгала на грудь. Видно было, что она готова продолжать игру целый вечер и совершенно уверена, что хозяин так же увлечен этим занятием, как и она.

Ему надоело.

— За кого ты меня принимаешь? — приговаривал он, засовывая туфлю под низкий диван.— Тоже считаешь, что я счастливый Кит? Живчик, весельчак? Баловень судьбы?

А почему она должна быть умнее человека? С какой легкостью люди составляют о других, даже самых близких, поверхностное стереотипное представление. И живут эти стереотипы десятилетиями. И остаются после смерти, как вечные выспренние надгробия над ушедшими в мир иной. Он сам всегда был жертвой такого поспешного, ложного впечатления — «счастливый Кит», как недавно вырвалось у Волховского, как часто называли его друзья чайковцы. Еще и «младенцем» звали. Слишком был будто бы восторженным и доверчивым. Да и здесь все считают его счастливчиком, беззаветно жизнерадостным, неунывающим. Глупо спорить и еще глупее было бы исповедоваться в своих горьких размышлениях, приступах отчаянной тоски. К тому же и сам ничуть не отличаешься от остальных в своих произвольных и беглых суждениях. И первый пример такого заблуждения — давний друг молодости Стефанович.

Как всякий человек действия, он казался очень сильным. Препятствий для него не существовало. Цель была ясна. А как ее достигнуть? Да стоит ли интересоваться такими пустяками! В семидесятых его считали чуть ли не первым человеком среди радикалов. Еще бы! Организовал крестьянскую дружину на Черниговщине, как говорится, «всколыхнул косную крестьянскую массу». Он и сам писал тогда в первом номере «Земли и воли», что Стефанович с друзьями создали первую в нашей революционной истории- чисто народную организацию, что совершился факт чрезвычайной важности, знаменующий собой переход социалистов на почву чисто народную. Слов не хватало, чтобы прославить инициаторов «Чигиринского дела», автора авантюры, по размаху и смелости равной нечаевским замыслам. А о том, что в основе авантюры, как и у Нечаева, лежал обман, старались не слишком задумываться. Цель-то высокая!

У этого бывшего семинариста, сына сельского попа, была челюсть микроцефала и холодные светлые глаза тевтонского рыцаря. Сила воображения йе меньше силы воли и бесстрашия. При этом скромен, молчалив. И хотя испытывал заметное отвращение к дискуссиям и просто жарким товарищеским спорам, ко всему, что называл «цветами красноречия», но никогда не позволял себе по этому поводу ни метких шуточек, как Клеменц, ни язвительного высокомерия Тихомирова. Трудно было представить, что именно этот сдержанный, замкнутый человек задумал грандиозное, фантастическое по технике выполнения предприятие.

Суть заговора, который потом в революционных кружках, так же как и в жандармских донесениях, назывался «Чигиринским делом», сводился к замыслу простому и не новому — восстание крестьян против помещиков. Гораздо ранее Стефановича до этого додумался и донской казак Стенька Разин, и яицкий Емельян Пугачев. Но ни один из них, а тем более никто из интеллигентов-радикалов не решился бы поднять этот бунт якобы по просьбе самодержца, с его благословения. По деревням Черниговщины был пущен слух, что Стефанович отправился ходоком к царю и привез от него «секретную грамоту». На самом деле она была изготовлена в Женеве. Со смелостью и прямотой, мало свойственной монархам, в этой грамоте крестьян призывали собираться в тайные дружины, чтобы бороться с помещиками и чиновниками. Зловредные эти сословия не позволяют, как того хочет царь, отдать крестьянам земли без всякого выкупа, освободить их от податей.

Все желаемое принимается за сущее. В грамоту поверили, как в слово божие. Ведь это же бумага! Неграмотный русский крестьянин привык уважать бумагу и доверять ей безоглядно. Да и как было