месяц назад. А темнота жила в нем.

– А где жил он?

– Не знаю. Мы с ним почти не встречались последнее время. Ему это было тяжело.

Она опустила взгляд. Мне показалось, что глаза ее заблестели.

– А тебе?

– А обо мне он не думал.

Она подняла глаза и всхлипнула, борясь с подступающими слезами.

– Я до сих пор не знаю, что творилось у него в душе, – сказала она через некоторое время.

Снег увлажнил ее волосы, они потемнели и разделились на волнистые пряди. Я заметил вывеску кафе.

– Пойдем согреемся?

Она кивнула.

В кафе пахло теплой влажностью и крепким кофе. Темно-желтые деревянные стены навевали мысли об ушедшем лете. Радио щебетало что-то бодрым женским голосом. Почти все столики были пусты, только в дальнем углу расположилась пара лет тридцати. На их лицах отпечаталась усталость дальней дороги. Они ели что-то мясное и пили кофе.

Я заказал нам два капучино. Есть мне совершенно не хотелось, Марина уже позавтракала.

– Я вчера позвонил его родителям.

– Как они?

– Как они могут быть…

Кофе понемногу наполнял меня теплом.

– А почему мне не позвонил?

– Испугался.

Она опустила взгляд, словно соглашаясь с чем-то в своих мыслях.

– Как это произошло?

– Он врезался в стену. Проколол подушки безопасности и врезался в стену. В предсмертной записке просил меня позаботиться о его теле.

Она помолчала.

– Он сразу умер?

– Думаю, да. От него мало что осталось. Это было… страшно.

Она прикоснулась пальцами ко лбу, и сразу отняла руку, будто от раскаленной печи. Резко вздохнула и скрестила руки на груди.

– Он стал совсем на себя не похож. Я даже его не сразу узнал.

– А ты вообще его знал? – проговорила она сдавленным голосом.

Знал ли я его? Не знаю. Мне казалось, что знал. Хотя уверенным я быть не мог.

– Он постоянно пребывал как за какой-то стеной. Отгороженный от мира маской безразличия. Нацепил какой-то шутовской наряд, и думал, что все от этого в восторге.

– Ну, многие были в восторге…

– Неужели нельзя было просто быть собой? – оборвала она меня, яростно сверкнув глазами. – Кто его заставлял? Неужели это так трудно – делать то, что ты на самом деле хочешь? Зачем нужно прятаться?

– Ты хочешь сказать…

– Он был очень ранимым и нежным человеком. В нем было столько… столько чувства, столько невыплеснутых эмоций. Они копились там, у него внутри, годами, может, десятками лет. Почему он не разрешал себе никого полюбить?

– Боялся?

– Боялся?!! – она почти кричала. – Чего боялся? Любить боялся? Жить боялся? Что за чушь! Что же это за жизнь, если ты боишься любить?!! Разве это жизнь, если ты делаешь вид, что мертв?..

Она опустила голову. Слезы текли из ее глаз. Густые ресницы намокли и слиплись. Тени в уголках глаз потекли тонкими ручейками. Она резким движением вытерла их, размазав по щекам, отчего они заблестели.

– Зачем нужно строить вокруг себя эти неодолимые стены?.. Можешь ты мне это сказать?.. Неужели это так необходимо – страдать самому и заставлять страдать других?.. Тех, кто тебя любит?.. Мне ведь от него ничего не нужно было. Ровным счетом ничего. Не нужны никакие его деньги, машины, квартиры… Мне было нужно, чтобы мне просто позволили любить… Просто чтобы он позволил мне его любить. Чтобы перестал причинять мне и себе боль. И все.

Я не знал, что ответить. Буря ее чувств словно сорвала с меня всю одежду, оставив голым на морозном ветру. Я положил локти на стол, оперся на них и опустил голову. Она, всхлипнув, закурила сигарету. Долгое время мы молчали, и эмоции, казалось, свободно вращались в нашем маленьком кругу, перетекая от нее ко мне и возвращаясь обратно. Буря понемногу стихала. Звуки вокруг будто смолкли, только наше шумное дыхание заполняло образовавшийся вакуум.

– Ты любила его?..

Она затянулась, задержала на секунду дыхание и шумно выпустила в сторону струйку синего дыма.

– Я хотела его любить. Очень хотела. Он меня не подпускал. Может, ты и прав – боялся. Так и умер – в страхе.

– Я не понимаю, почему это произошло. Ты говорила, что… предчувствовала это?

– Да. Почему-то мне казалось, что все это в итоге так и закончится.

После того, как Сандер узнал, что Марина умирает, он стал еще более отчужденным, чем раньше. Они продолжали встречаться, но оба понимали, что что-то в их отношениях, и без того невесомых и призрачных, надломилось.

– Я видела, что ему физически тяжело общаться со мной. Он пытался улыбаться, но глаза его были неподвижны, как будто окаменели.

Он стал все чаще пропадать в ночных клубах, а на следующий день страдал от жуткого похмелья. На работе, казалось, он поставил крест: появлялся там два-три раза в неделю, спустя рукава разгребал скопившиеся завалы, а потом снова пропадал.

– Он стал ездить еще быстрее и наглее. Он и раньше-то любил лихачить, а сейчас будто взбесился. Словно жизнь – ни его, ни моя, ни других людей – для него ничего больше не значила.

Его всегдашняя жизнерадостность – может, временами и напускная – теперь уступила место замкнутости и молчаливости. Как будто жизнь совсем ушла из его тела, оставив лишь пустую оболочку. И окаменевшие глаза.

– Он часто говорил о том, что не может больше жить в своей квартире. Что-то там его напрягало. Мерещилось что-то. Кошмары снились. Толком он не рассказывал, ограничиваясь общими фразами. В конце концов, он переехал в какую-то гостиницу. С тех пор я его больше не видела.

Странно это, ты не считаешь? – спросила она, резко взглянув мне в глаза. – Разве это не я должна была быть в депрессии, не я должна была пытаться покончить с собой? А? Будто это он неизлечимо болен, а не я. Что он там себе напридумывал – понятия не имею. Но одно знаю точно – он на себе крест поставил. Вместо меня. Я – не поставила, я – живу, я – еще карабкаюсь, а он – все. Труп. И трупом он стал уже давно.

Да, подумал я. Завещание он написал тогда, когда съехал с квартиры. То есть месяц назад. Ведь на пыльном полу не было ничьих следов. Не долетел же он по воздуху, в конце концов. Что же тогда заставило его ждать еще месяц, если он уже все решил? Или он просто сомневался? Видимо, ответа на эти вопросы мы уже никогда не узнаем. И стоит ли об этом думать? Сандера они не вернут. А нам еще предстояло как-то жить дальше…

И надо было что-то сказать. Я должен был что-то