я ещё видел, как Шматко и Зубков погнались за двоими. Наверняка догнали… Значит, двенадцать к шести в бою шестёрки против шестнадцати… Пусть у них четвёрка и уцелела… Но эти уцелевшие хуже мёртвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут рождаться!

Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шёл, чем ближе становился родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.

Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных машины со свастикой и жёлтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой. Принимая мгновенное решение, на этот бой он шёл от горячего порыва души, а не от холодного расчёта ума, что должно командиру. Расчёт он пытался произвести теперь, задним числом.

Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полёт во главе патруля из шести самолётов своей эскадрильи. Пройдя заданным маршрутом над станциями выгрузки войск, он хотел уже возвращаться, имея бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.

И в этот момент он увидел одно облако, начиненное мессершмитами, как булка изюмом. Маскируясь в облаке, немцы готовились обрушиться на эскадрилью при её возвращении домой.

Они появились с полными баками бензина и так подловили Бакулина, поставили его в такие условия, что исход стычки решала не храбрость и мастерство лётчиков, а бензин. Лишний бензин!

Это были те самые желтоносые асы, как прозвали их наши лётчики за носы самолётов, выкрашенные в жёлтый цвет. Они потерпели жестокое поражение от нашего полка, летающего на Яках, потеряли много машин и людей и были прогнаны с неба.

И вот теперь, не в силах победить в открытом бою, они решили взять реванш хитростью. Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин, и все его самолёты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на уход, всё равно он потерял бы несколько машин и людей, не причинив ущерба гитлеровцам.

Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды молодёжью, и так рассчитали свою первую встречу с нашими Яками, чтобы выйти из этой схватки победителями наверняка и тем привить своей молодёжи задор, развеять страх перед советскими истребителями.

При одной мысли об этом Бакулиным овладела ярость, и он крикнул по радио:

— Атакуем!

И его лётчики поняли, что призвал он их на смертный бой. Шимко крикнул однажды:

— Пару успею… Постараюсь трёх!

И каждый стал драться так, чтобы до последней капли бензина успеть сбить как можно больше врагов. Первую атаку фашисты приняли как манёвр, при помощи которого Яки хотят выйти из боя. Это у них было предусмотрено. Одна восьмёрка стала уходить на высоту, а вторая пошла вниз, чтобы поймать лётчиков Бакулина при попытке уйти на бреющем.

Но видавшие виды истребители поняли этот манёвр и, как только очутились выше немцев, четвёркой ударили на них с переворота, а парой пошли на высоту.

Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару мессершмитов. Остальные растерялись, и всё пошло не по плану. И ловко рассчитанный фашистами бой превратился в свалку, в карусель, в такую жёсткую сечу, где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.

Немцев было много, и после первых ударов они попытались собраться, привестись в порядок и задавить стайку смельчаков числом. Но тут лейтенант Шимко угадал немецкого командира, сошёлся с ним на лобовых и таранил. Гибель командира, разлетевшегося в куски вместе с самолётом, ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.

— Удирая, они видели, что мы хозяева неба! — говорил восторженно Берёзко и добавлял: — А как мы потом падали, ведь этого они не видали…

Всё это так. Но всё же к концу пути Бакулин склонился к той мысли, что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При уходе он мог отделаться парой сбитых самолётов, не больше.

Ему стало особенно тяжко, когда Берёзко ослаб, замолк и в бреду только шептал губами.

— Погубил эскадрилью… Погубил, — говорил вслух Бакулин и тут же кричал, словно споря с теми, кто будет его в этом обвинять: — Не мог я поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!

Вот уже третий день приближался шум моторов на аэродроме. А Бакулин шёл всё медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости. Ему тяжело было прийти и сказать:

— Вылетал сам-шесть, пришёл сам-один…

Берёзко ещё жил. Его молодой организм яростно боролся против заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы…

Вот он стал различать голоса на аэродроме.

Оставался ещё день пути. И к концу этого дня Бакулин едва шёл, шатаясь, падая, и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что это конец, это ему кажется от слабости. Но, странное дело, когда он вышел на край аэродрома, покрытый карликовым лесом, увидел сверкающие трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.

Оркестр играл напротив шеренги самолётов так громко и старательно, словно хотел пробудить у машин слух. Потом медные трубы умолкли. И прозвучал голос человека, стоявшего под знаменем, которое трепетало на ветру, как живое.

— И сейчас мы должны вспомнить тех, кого нет среди нас, но чьи имена незримо написаны на этом знамени… Своим подвигом они помогли завоевать полку это знамя, высоко подняв честь полка… Их было шестеро. Врагов шестнадцать. Они должны были уйти, не приняв боя, потому что у них был на исходе бензин. Но их командир смотрел шире. Он принял решение, перераставшее тактические рамки.

Это был настоящий, волевой и передовой воин, для которого превыше всего честь полка.

В жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам. Но враг понёс ущерб неизмеримо больший. Немцы потеряли четырнадцать лётчиков сбитыми и двух трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта всю эскадру «Туз черв» и отправить в тыл на переформирование.

Там уцелевшие «тузы» будут волей или неволей передавать своим потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.

Так одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся ему поражение превратить в победу. Малыми силами он уничтожил большие силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.

Всё это говорил комиссар дивизии, над непокрытой головой которого трепетало бархатное знамя.

И странно, и дивно было слушать такие слова про себя самого.

— Бакулина нет, найдутся Бакулины, за которыми полетят в бой новые, непобедимые эскадрильи нашего полка! Мы не верили в загробную жизнь — и напрасно. Теперь мы твёрдо знаем — не всем, но многим из нас суждено жить дважды. Вначале в кратком деянии