Ну же, Рамон, встряхнул он себя. Ты крутой pendejo. Ты же выберешься.

Он повернул к берегу и принялся грести под прямым углом к течению. Речная растительность на дне указывала ему дорогу, и он из последних сил толкал себя к относительно безопасной суше. Руки и ноги кололо от холода, а вскоре они и вовсе онемели. Виски сводило болью. Лицо и грудь словно принадлежали кому-то другому или превратились в резиновые, но он упрямо продолжал грести. Он не мог погибнуть здесь вот так. Он не мог не добраться до берега. В конце концов, таков его чертов таткройд, чтоб его…

Он сосредоточился на своих движениях — свести ноги вместе, выбросить руки вперед… пальцы растопырить, руки назад, ноги под себя… Время утратило смысл. Возможно, он плыл так три минуты, а может, час или всю жизнь. Смертельный холод медленно, но неотвратимо вонзался в его тело. Он сделал неверный гребок руками: ему отчаянно мешало искушение сделать хоть коротенькую передышку.

Он уже покойник. Единственное, что заставляло его еще трепыхаться, — это его чертово упрямство, а Рамон Эспехо всегда был чертовски упрям. Даже когда его едва хватало на то, чтобы держаться на поверхности, он выдернул-таки рот из воды и глотнул воздуха. Потом еще раз. И еще. Сознание начало затуманиваться, и ему вспомнился сон, в котором он был рекой, частью потока. Может, если подумать, это не так и плохо. Только вздохнуть еще раз, чтобы обдумать это как следует. И еще раз…

Его спасла отмель. Река в этом месте делалась шире, поэтому у восточного берега мелела. Из песка усами какой-то чудовищной твари торчали коряги-топляки. Рамон нашел древнее бревно, торчавшее под углом из воды. Он забрался на черную скользкую поверхность и обнимал бревно, как возлюбленную. Он слишком замерз, чтобы дрожать. Это никуда не годилось. Ему необходимо было выбраться из воды. Вода продолжала плескать по ногам, которые окоченели уже совершенно. Рамон прикусил губу до крови, и боль немного прояснила голову. Ему необходимо выбраться на берег. Выбраться, просохнуть и надеяться на то, что солнце как-нибудь да согреет его. Коряг из воды торчало в достатке, так что он вполне мог бы перемещаться от одной опоры к другой; казалось, все, что плыло сверху по течению, застряло именно здесь. Он боялся того, что оступится или поскользнется, упадет, и у него не хватит пороха подняться из воды. Значит, надо перемещаться как можно осторожнее.

Сделав глубокий вдох, Рамон оторвался от своей почерневшей деревянной возлюбленной и проковылял к небольшому завалу из стеблей тростника, словно связанных ивовыми прутьями и полосами коры. От них к небольшому камню. От него к еще одному скользкому от тины бревну. А потом вода доходила ему всего до лодыжек. Рамон медленно выбрался на сушу. Со слабой усмешкой он рухнул на землю и выблевал, как ему показалось, с десяток литров речной воды. Его инопланетная одежда промокла насквозь и весила больше тонны, башмаки слетели с ног еще где-то в реке. Распухшими как сардельки пальцами он стянул с себя одежду и опрокинулся навзничь. Последней осознанной мыслью его было повернуться так, чтобы солнце грело как можно большую часть его тела.

Его сморил не сон, но и не смерть, потому что через некоторое время сознание вернулось, и он с усилием сел. Солнце переместилось на треть пути к восточному горизонту. Зубы стучали как плохо настроенная подъемная туба. Руки и ноги посинели, но не почернели. Инопланетный халат, который он успел кое-как расправить на песке, просох и даже согрелся на солнце. Охая, Рамон натянул его и уселся, охватив руками колени, смеясь и плача одновременно. Шея в том месте, куда совсем недавно крепился сахаил, казалась неестественно горячей, однако кожа осталась гладкой как у младенца. Рамон ощупывал шею пальцами, с трудом, но начиная верить в то, что у него получилось. Он свободен. Он оглядывался по сторонам, словно видел эту реку, этот мир в первый раз. У него получилось!

До него не доходило, что бесформенная груда ветвей на отмели выглядит как-то странно, до тех пор пока он не услышал за спиной резкий вздох и, повернувшись, не увидел совершенно сюрреалистического, но при этом знакомого зрелища. Другой Рамон стоял у кромки деревьев. Стоял с голой грудью, в оборванных до состояния неряшливых шорт штанах. Всклокоченные волосы казались черной копной. На правой кисти виднелась почерневшая от запекшейся крови повязка; в левой он сжимал свой старый полевой нож. Рюкзак висел обеими лямками на загорелом плече. Ну конечно. Он построил плот — не сам же по себе этот тростник обмотался полосами коры. А теперь течение реки и жестокая ирония богов свели обоих Рамонов в одной точке, в один момент времени — здесь, на этой песчаной косе.

Он медленно, стараясь не пугать своего двойника, поднялся на ноги. С перехваченным от волнения и страха горлом он приветственно поднял руку. Его двойник, недобро глядя на него, отступил на шаг.

— Мать твою растак, ты кто? — спросил мужчина.

Мысли в голове у Рамона как-то запаздывали. Ему нужно было ответить, но ни одна из фраз, просившихся ему на язык, не казалась ему единственно верной. Я Рамон Эспехо… или: я это ты… или: с какой это стати мне говорить тебе, кто я, а, pendejo? Он понимал, что стоит как дурак, открывая и закрывая рот, и видел, как нескрываемое потрясение сменяется в глазах его двойника чем-то другим, значительно более опасным. Пальцы того крепче сжали рукоять ножа.

— Пришельцы! — выпалил Рамон. — Там гребаные пришельцы! Они захватили меня в плен! Помогите мне!

Он не ошибся в выборе слов. Напряжение двойника немного спало. Голова его повернулась, и он смотрел на Рамона изучающим взглядом, с явным недоверием, но уже не на грани открытого насилия. Рамон медленно, стараясь не делать ничего такого, что могло бы испугать того, другого, двинулся в его сторону.

Теперь он смог рассмотреть его ближе. Странное это было ощущение. В конце концов, что бы там ни говорила ему память, на деле он до сих пор ни разу в жизни не встречал ни одного человека! Вид его двойник имел донельзя грязный и неухоженный — короткая щетина, появлявшаяся порой на его подбородке, превратилась в побитую молью бороду. Черные глаза излучали настороженность. Правую руку тот замотал окровавленной тряпкой, и Рамон сообразил, что эта потемневшая от запекшейся крови кукла скрывает отсутствующий палец — тот самый (при мысли об этом он испытал тошнотворную слабость), из которого родился он.

Однако имелось во внешности другого Рамона и что-то неправильное. Он ожидал, что увидит свое отражение, но это оказалось совсем не так. Лицо, которое он привык видеть в зеркале, отличалось от этого. Это напоминало скорее лицезрение себя на старой видеозаписи. «Возможно, — подумал он, — его черты не настолько правильны и симметричны, как ему хотелось бы». Голос тоже отличался от того, который он полагал своим: выше и чуть завывающий. Такой, каким он слыхал себя в записи, — он терпеть не мог свой записанный голос. Заросший подбородок другого Рамона воинственно вздернулся вверх.

Каким он выглядел в глазах своего двойника? Волосы получше. Меньше морщин на коже. Никаких шрамов, зато небольшие бакенбарды. Наверное, со стороны он выглядит моложе. И если другой Рамон не ощущает того, что видит он сам, у него нет повода подозревать его в том, что сделали с ним пришельцы. Рамон обладал одним несомненным преимуществом: он знал, что произошло, кто он, а также все, что было известно другому. Зато тому не пришлось только что тонуть. И у него был нож.