Ну, так что же у нас в сухом остатке? Шампанское — это вино, которое обязано своей игристостью методу, подсказанному английским ученым. Пригодным для продажи шампанское сделала английская технология создания бутылки, а популярность ему обеспечили охочие до кутежей денди Лондона семнадцатого века.

Разумеется, французы могут предъявлять права на название местности, поскольку Шампань — тут уж не поспоришь — это все-таки Франция. Но при всей справедливости такого требования можно возразить (если кому-то уж очень хочется позлить французов), что напиток следует называть Champagne а l'anglaise, «Шампанское по-английски», исключительно ради того, чтобы отличать его от того спокойного, без пузырьков, вина, которое мечтал производить дом Периньон. Кто-нибудь даже может обратиться к компании «Моэт э Шандон» с предложением изменить название торговой марки «Дом Периньон» на «Меррет». Возможно, звучит не так романтично, зато более точно.

Конечно, защищенные Версальским договором, регламентом Евросоюза и (возможно) малоизвестной статьей Декларации прав человека, французы гневно отвергнут подобные предложения. Но, в силу исторических причин, им действительно нет никакой необходимости возражать против этикеток «Американское шампанское» или «Английское шампанское». Если французы обеспокоены качеством продукции, тогда уж точно нечего волноваться: игристые вина, производимые в США, уже давно имеют высокую репутацию, да и английские шипучки тоже на подъеме.

Улучшение качества английского продукта, очевидно, связано с глобальным потеплением, из-за которого идеальные климатические условия, характерные для Шампани, складываются к северу от Франции, по ту сторону Ла-Манша, где виноград произрастает на схожих по составу почвах. Вот вам и историческая, с ароматным привкусом, ирония: все крупные индустриальные державы, подписавшие Версальский договор (включая Францию), загрязняют атмосферу углекислым газом и возвращают шампанское на его настоящую родину, в Англию.

Ваше здоровье!

Людовик XIV (1638–1715), французский король с гигантским мочевым пузырем и таким же эго

Людовик XIV нарек себя «королем-солнцем», ослепительно ясно давая понять подданным, что он сам и есть источник жизни во Франции. Да уж, демократом его не назовешь.

Людовик не стеснялся величать себя также Юпитером, верховным божеством римлян, богом неба, стражем закона и порядка на Земле, хотя последнее скорее было призвано убедить его подданных мужского пола в том, что ему дозволено спать с их женами. «С Юпитером делиться не стыдно», — сказал он, уводя молодую невесту герцога в свою опочивальню в первую брачную ночь.

Людовик XIV до сих пор удерживает пальму первенства в истории как самый долго правящий европейский монарх — семьдесят два года на троне, — обойдя королеву Елизавету Вторую и даже королеву Викторию. И хотя современные французы, может, и не признаются в своих монархических убеждениях, они почитают Людовика с не меньшим благоговением, чем Жанну д’Арк, Наполеона и Джонни Холлидея.

Однако всемогущество «короля-солнца» не спасло его от ошибок. И именно из-за слепой веры в свою неограниченную власть, дарованную Богом, Людовик недооценил двух великих лидеров, которым, еще до окончания его правления в 1715 году, удалось закрепить ведущую роль Британии в мировой политике — а значит, в прямой оппозиции Франции.

И всему виной был его кишечник…

Людовик XIV запросто спал с женами своих придворных, это был всего лишь один из способов демонстрации его божественной силы. Впрочем, свое превосходство он доказывал и образом жизни. Двор подчинялся строгому распорядку, установленному королем: Людовик действительно был, как солнце, и его окружение всегда знало, где он находится в ту или иную минуту. Но еще важнее то, что придворные знали, где должны находиться они.

В 1682 году Людовик перевез двор в старый замок своего отца в Версале, в 16 километрах к юго-западу от Лувра, хотя масштабная реконструкция дворца еще велась полным ходом. Около 20 000 рабочих разбивали сады, строили новые крылья дворца, декорировали интерьер.

Людовик сделал это, желая заставить французский аристократический истеблишмент оторваться от Парижа. В столице враждовали сильные группировки, распрям и интригам не было конца, и это грозило закончиться бунтом. А в уединенном замке посреди леса аристократы могли находиться либо при дворе, либо вне его — других вариантов не предусматривалось. И поскольку Людовик был средоточием всей власти во Франции и распределителем благ, в интересах знати было мелькать у него перед глазами, если они хотели отхватить денег или обрести влияние.

Вскоре вокруг дворца вырос целый новый город: придворные отстраивали дома — одни для себя, если были недостаточно влиятельны, чтобы удостоиться приглашения поселиться у Людовика, другие для своих слуг, которым запрещалось жить во дворце.

Каждое утро, ровно в половине девятого, «король-солнце» просыпался, выпивал чашку чая или бульона, готовясь к утреннему приему посетителей. Это был целый спектакль, разыгрываемый в присутствии petites entrées, особо приближенных, которым дозволялось видеть короля в ночной сорочке. Обычно в число petites entrées входили доктора, слуги и porte-chaise d'affaires — «носитель стула для дел». Этот придворный (чтобы получить такую хлебную, к тому же наследную должность, ему наверняка пришлось заплатить взятку, равноценную небольшому состоянию) заносил в королевскую спальню богато украшенный стул с отверстием в середине, на котором Людовик сидел, пока парикмахер выпрямлял его утренний парик (чуть менее пышный, чем дневной и вечерний) и брил короля. Тем временем Людовик справлял нужду — «делал свои дела», — после чего доктора осматривали результаты на предмет выявления признаков нездоровья.

Как только церемония оканчивалась и королевская задница была подтерта ватой, Людовик начинал прием избранной группы придворных — только мужчин, — которым дозволялось наблюдать процесс его одевания. Этой чести удостаивались примерно сто человек, и в спальне бывало не протолкнуться, так что карманные кражи часов и кошельков были не редкостью. Жизнь в Версале обходилась недешево, и бедные аристократы не брезговали пополнять свои доходы с помощью ловких рук.

В десять утра Людовик посещал получасовую мессу, во время которой зачастую звучала новая хоральная музыка, написанная для него лучшими композиторами Франции. По пути в часовню и обратно король дотрагивался до больных — им разрешалось войти во дворец, — чтобы они могли ощутить на себе самопровозглашенную целительную силу божественного монарха.

Потом, после двухчасового совещания с министрами и выслушивания ходатайств тех, кому удалось всеми правдами и неправдами (через уговоры, взятки и постель) добиться аудиенции, Людовик садился обедать. Начинался обед ровно в час пополудни. Король ел один, обычно сидя лицом к окну, выходящему на сады. Тут требуется уточнение: ел-то он один, а вот следила за процессом огромная толпа зрителей, которые с вожделением смотрели на то, как король управляется с неслабым набором блюд, включающим тушку фазана, целую утку, кусок баранины и нарезанную ломтиками ветчину плюс салаты, выпечка и фрукты. Так же, как и спектакль с утренним пробуждением, поглощение королем пищи представляло собой захватывающее действо, наблюдение за которым считалось высшей привилегией.