Он замолчал, но затем, не позволяя Константину Петровичу вновь вступить, добавил:

— Иван Сергеевич рекомендовал вас как весьма прилежного и добросовестного правоведа. А вы, наверное, знаете, что он не очень расположен к однокашникам. Не пошла ему впрок петербургская погода и наука. А вам вот пошла. Москва любит слухи, и про вас одно приятное распространяют, что удивительно. Да, православие… Да, православие…

И он опять затих. Что-то его в словах Константина Петровича все-таки не устраивало, что-то терло, царапало. И лишь спустя годы прояснился тот давнишний разговор. В университете начали шептаться, что Катков покинул кафедру философии и прекратил чтение лекций после распоряжения, поступившего из Петербурга. Император Николай Павлович потребовал, чтобы профессора богословия Отныне занялись преподаванием скользкой и маловразумительной науки, создание которой приписывали Платону, Сократу, Аристотелю, а главным образом — Канту и Гегелю. Откровенно говоря, император слышал упомянутые фамилии, но не очень-то понимал роль философии в человеческой жизни и практической деятельности. В преподаватели ему определяли лиц, примелькавшихся в высших сферах, но не отличающихся особыми талантами. Балугьянский, Аделунг, Шторх, Кукольник, де Пюже, Ахвердов и прочие буквально обсели Аничков дворец. Никто из них не оставил значительного следа в избранной специальности. Но едва в покоях юного великого князя появился полковник Джанотти — неповерхностный и толковый знаток инженерного искусства, у будущего императора сразу прорезалась тяга к скучному, казалось, предмету. Повзрослев, император с гордостью рекомендовался инженером и архитектором. Его увлеченность фортификацией и инженерией, а также строительством наложила неизгладимый отпечаток на долгие годы царствования и даже на войны, которые вела Россия.

А в неблагонадежных кружках — от Станкевича и Грановского до Буташевича-Петрашевского и, что удивительно, у Аксаковых с Хомяковым — страстно спорили о немецкой философии. И до словесных потасовок доходило. Без Фихте и Шеллинга чай пить не садились. На Маросейке у Васьки Боткина чуть схлеснутся — каким-то скучнейшим Шопенгауэром друг в друга пуляли, иногда, однако, путая его с Шатобрианом, виконтом, другом королей и защитником высокой христианской морали.

К чему приводят пробелы в образовании монархов, Константин Петрович быстро уяснил, когда его пригласили для чтения лекций цесаревичу Никсу. Кроме того, он понимал причину недовольства увлеченного философией Каткова профессорами богословия и вполне соглашался, что не им одним полезно поручить чтение лекций по столь дерзновенному в кое-каких аспектах предмету. Но что поделаешь! Он не мог и не желал изменить достаточно сформированный взгляд на историю, рассматривая происходящие процессы прежде остального с точки зрения процветания — да-да, именно процветания! — православия, но не единственно православия, а наравне с ним и России как державного механизма, без которого вечно подвергающийся нападениям русский народ потеряет мировое значение и погибнет.

Сейчас он припоминал беседы с Катковым, забыв о распрях, мелких уколах и несогласиях. Давнее перестало тяготеть над ним. Встречаясь, они обсуждали происходящее взволнованно, с искренней болью или теплой надеждой, когда появлялся таинственный и убегающий за сумеречный горизонт солнечный луч. Но подобных случаев выдавалось мало. А в середине пятидесятых они и вовсе исчезли. Только однажды радость выпала на долю.

Синоп! В Синопской бухте русский адмирал, с русской фамилией, уничтожил турецкий флот. Позднее Константин Петрович часто рассматривал изображение этой батальной морской сцены, и всегда в сознании всплывали московские картинки прогулок с Катковым по Страстному бульвару, когда они обменивались мнениями об экстренных сообщениях, поступающих ид Петербурга. Он не забыл, как Катков через два-три месяца после Синопа, еще зимой, когда радость и гордость улеглись, обронил невзначай:

— Дела наши обстоят дурно. Ох как дурно…

— Но почему? — удивился Константин Петрович, внимание которого события на юге привлекали все больше и больше.

— Ярость исламистов утишить трудно. Оглянемся назад — хиосская резня, казнь патриарха в Константинополе, торговля пленными на невольничьих рынках Африки. Англичане не против европейской Турции. Они далеко, а Луишка слишком слаб, хотя и понимает опасность исламизации Балкан. Вот почему Луишка с англичанами вцепятся в Крым — более негде им ударить, хотя император их может теперь разглядеть и в подзорную трубу.

Константин Петрович сперва не сообразил, что имеет в виду Катков. Неужели император отправится в Крым? Но когда английский фрегат замаячил на горизонте Кронштадта — пришла ясность. Что ни думай о Каткове, но приходилось признать: он с листа читал замыслы врагов России. Конечно, он скептически относился и к правительству в Петербурге, и к самому императору, боялся цензуры и всяческих стеснений, обвинял начальство в излишней строгости — мол, через неразумность властей нигилизм разлился ядовитой рекой по стране, но не отнимешь у этого порывистого временами и часто угрюмо углубленного в себя человека ни любви к России, ни умения предугадать ее тяжелые пути. А сплетничали, что он с чужой — еврейской — кровью!

Катков отрицал массу вещей, но нигилизм не был ему свойствен. Кстати, нигилизм не Тургенев изобрел. Он лишь подхватил словцо, которое лет десять кочевало по гостиным, студенческим аудиториям и департаментам. Именно после начала войны Катков совершенно охладел к Грановскому и постепенно принялся отталкивать от себя тех, кто не желал триумфа России. Однажды он зло бросил в присутствии Евгения Корша и Бориса Чичерина:

— Сменить всех и вся: сверху донизу!

Катков тогда стоял за немедленные реформы и видел препятствие в николаевском режиме. Не столько в самом императоре, сколько в деятельности его советчиков, таких, например, как Нессельроде или светлейший князь Чернышев.

— Ну как победить француза с Чернышевым? С Меньшиковым или с Горчаковым — куда ни шло! Но с Чернышевым?! Зачем государь его держит?! Ладно, пусть держит! Но зачем слушает? — возмущался Катков.

Разве с ним или через подобных что-нибудь путное проведешь? Они способны привести лишь к поражению.

— Лорд Пальмерстон менее опасен, чем вся эта свора, — утверждал Катков, ораторствуя среди тех, кому безусловно доверял.

Иногда у Михаила Никифоровича собирались дома, в тесном кругу, но этот тесный круг отнюдь не принадлежал к обычным московским сборищам. Катков обожал Англию и английский стиль. Не менее ценил английское законодательство и Константин Петрович. В том, что им выпала судьба наблюдать уловки Пальмерстона, которые привели к войне, и в том, что они читали в английской прессе антирусские статьи, в которых открыто обсуждались меры против Петербурга, существовало какое-то ужасное для поклонников британских юридических порядков противоречие, которое нуждалось в разрешении. Английские военные корабли крейсировали в пределах видимости Кронштадта. Неприятель осуществил демонстративную атаку на дальневосточный Петропавловск. Постоянно раздавались извечные упреки, что Россия душит свободную мысль и что Европа задыхается в русских тисках. Слухи и сплетни, скрытые угрозы и грязные намеки были той горькой щепоткой соли, которая приправляла чувство многих отечественных англоманов, считавших викторианскую Британию своего рода образцовым государством.