Конечно, В. П. Яйленко не может не видеть реалий, противоречащих его позиции. Он вынужден признать, что в архаическую эпоху греческой истории «общая бедность страны являлась широким полем для социально-политических противоречий и столкновений»;[192] что «в каждом полисе имелась и своя аристократия по рождению, и свои богачи, и средние по достатку слои, и беднота»;[193] что защищаемое им положение о простоте и единстве архаического общества не может исключить вопроса: «а как же согласовать с таким тезисом угнетение человека человеком в досолоновских Афинах?».[194] Но в том-то и дело, что и этот и другие подобного же рода вопросы остаются в работе Яйленко без разъяснения.

Равным образом и при рассмотрении путей формирования полиса В. П. Яйленко делает важное признание, что «возникновению и становлению полиса сопутствовало развитие существенной социальной стратификации в части греческого архаического общества» и что обусловленные этим факторы «дестабилизировали отдельные полисы, создавая коллизионные ситуации, а иногда и вооруженные конфликты».[195] Однако это признание сразу же сводится на нет указанием на то, что «пути предотвращения полисами кризисного состояния или преодоления уже создавшейся конфликтной ситуации были многообразны и ни в коей мере не могут быть сведены только к радикальным формам социально-политической борьбы» и что, напротив того, «в источниках превалируют эволюционные пути разрешения противоречий».[196] И далее, вопреки исторической правде и, в частности, преданию о неоднократно вспыхивавших смутах и возникавших тираниях, утверждается, что и в ионийских городах, и в Афинах преобладал именно эволюционный путь становления полиса.

В. П. Яйленко не отказывает себе в удовольствии поиронизировать над распространенным, в частности, и в советской историографии мнением относительно накала социальных противоречий в архаическом обществе: «Сколько было сказано и написано о разорении, обнищании народных масс и их борьбе за свои права, сколько раз Аттика рубежа VII-VI вв. выдавалась за пример ожесточенной классовой борьбы народа с аристократией.»[197] Он убежден в противном: «Исходя из анализа афинских событий, едва ли можно говорить о классах, классовой борьбе и революции. Применительно к архаической эпохе упомянутые понятия не более чем модернизаторские фикции, в лучшем случае повторяющие картину IV в. до н.э. и последующих столетий, механически перенесенную Аристотелем, Плутархом и другими античными авторами на архаическую эпоху. Приведенные данные показывают, что становление полиса осуществлялось на ином, гораздо более примитивном уровне.. Этот процесс происходил повсеместно на эволюционной основе, и хотя ему были свойственны отдельные междоусобицы и крайности тирании, это не более как издержки становления полиса».[198]

Нетрудно, однако, убедиться, каким способом автор добивается нужного ему впечатления — односторонним подбором и тенденциозным перетолкованием исторических фактов. Показательно в этой связи и гиперкритическое отношение к античной традиции: то, что в ней не подходит к разрабатываемой схеме, отбрасывается как позднейшее измышление. Показательна, наконец, и манипуляция с обвинением в модернизаторстве — прием, который в последнее время широко используется такими защитниками сугубого своеобразия античности и противниками ее интерпретации в духе формационного учения, как М. Финли и Ч. Старр. На наш взгляд, предложенная Яйленко концепция — дань некритическому увлечению названным модным направлением. Мы позволим себе не согласиться с этой новейшей схемой и, не смущаясь возможными обвинениями в слепом следовании за античной традицией и в модернизаторстве, вернемся к рассмотрению так называемых «издержек становления полиса», т. е. той социальной напряженности, разрешавшейся вспышками сословной борьбы, которая, по нашему глубочайшему убеждению, составляла характерную черту, если угодно — суть общественной жизни греков в век архаики.

Итак, в какой-то момент архаической смуты недовольство народа стало выливаться в открытые формы. Трудно, однако, сказать, как сложилась бы судьба сельского демоса в Древней Греции и насколько успешно сумел бы он защитить свои права перед натиском всемогущих денег, долговой кабалы и произвола знати, если бы как раз в это время не пришла ему помощь со стороны. Дело в том, что одни и те же процессы вели и к расслоению сельской общины, к обогащению знати и разорению крестьянства, и к росту города, к формированию нового сословия горожан. Последнее непрерывно пополнялось благодаря притоку в город всех тех, кто надеялся разбогатеть, приспособившись к новым условиям жизни, обратившись к новым доходным занятиям — ремеслу и торговле. Насколько этот процесс был реальностью, в какой степени являвшимся в город новым людям удавалось там обосноваться и даже выдвинуться на первый план и с какой ревностью следила за этим старая знать, обо всем этом можно судить по следующим характерным, хотя, быть может, и несколько утрированным, сетованиям мегарского поэта-аристократа Феогнида (VI в. до н.э.):

Homines novi заставляли считаться с собою. Выходцы из сельской местности, эти изгои, утратившие связь с общиною, становясь богатыми и почтенными горожанами, заявляли претензии на уравнение в правах с аристократами, на доступ к политической власти. И делали они это с тем большей решительностью, что, как изгоев, знать их ни во что не ставила, тогда как сами они, по мере роста их богатства, склонны были держаться о себе все более высокого мнения. Что могло быть более естественным в этих условиях, чем блок между двумя утесненными в ту пору сословиями крестьян и горожан, которые равно были недовольны засилием знати?

Складывавшийся таким образом общий демократический фронт получал благодаря объединению сил большие шансы на победу. К тому же в его пользу действовали еще два очень важных обстоятельства. Во-первых, свершилась важная перемена в военном деле — возросла роль народного ополчения, фаланги тяжеловооруженных пехотинцев, гоплитов, без которых правящая знать с какого-то момента не могла уже более обходиться. Причина заключалась прежде всего в крайне осложнившейся политической обстановке. Ведь в ту пору, в условиях демографического взрыва и обострившейся вследствие этого борьбы за жизненное пространство, защита или тем более расширение пределов своего отечества стало делом гораздо более трудным, чем в прежние, гомеровские, патриархальные времена. При этом надо принять во внимание, что и для самих земледельцев — а они-то и составляли массу народа — полноценное участие в воинской службе стало, в сравнении с гомеровским временем, гораздо более реальным вследствие продолжающегося совершенствования и удешевления оружия. Из афинского постановления конца VI в. до н.э. о клерухах (военных колонистах) на Саламине известно, что военная экипировка, которую клерух должен был производить на свой счет, оценивалась в 30 драхм (ML, 14, стк. 8-10), т. е., как здесь справедливо было отмечено В. П. Яйленко, в сумму не столь уже высокую.[200] Это означает, что даже люди среднего достатка могли обзаводиться паноплией, т. е. полным набором как наступательного (меч, копье), так и защитного вооружения (щит, шлем, панцирь, поножи).