Он так увлекся собственной эйфорией, что едва не упустил пучеглазого. Тот свернул за угол очередного панельного девятиэтажного дома и выпал из поля зрения. Когда же Паша последовал вслед за ним, то обнаружил, что объект слежки исчез.

Павел не запаниковал. Пробуждающиеся инстинкты филера кинули его в ближайший подъезд дома, там он и обнаружил Экзофтальмика, безуспешно пытающегося попасть ключом, дрожащим в руке, в круглую скважину черной железной двери.

– Позвольте вам помочь, – произнес Павел тоном, исключающим всякое сопротивление, после чего весьма нахально выдернул связку ключей из пальцев Бассарея и открыл дверь. – Прошу вас, – повел он рукой. – Проходите, уважаемый господин Сабазидис.

– Э-э… – Физиономию Экзофтальмика повело нервным тиком сразу в трех направлениях, глаза поплыли в стороны, каждый сам по себе. – Мое, мое… Отдай, отдай мне. – Пучеглазый потянулся к своим ключам, но Мятликов быстро убрал руку за спину.

– Разговор есть, – сообщил он. – Где вы предпочитаете общаться, господин Сабазидис? Здесь, мне кажется, не совсем удобное место. Может быть, мы пройдем в вашу квартиру?

– Нет, нет. Нельзя. Уходи, чужой человек, человек. Отдай и уходи, уходи.

– Не уйду, – заявил Паша. – Просто не уйду, и все. В конце концов, я имею право знать, что за ерунда творится в моей жизни. Чудеса начались сразу после того, как я встретил вас – и чем дальше, тем чуднее все закручивается. Кто вы такой, Бассарей Сабазидис – так, кажется, вы себя назвали? И какое отношение имеет к вам сатир в животе у беременной?

– Не знаю, – пробормотал Экзофтальмик. Он попытался испуганно опустить очи долу; здоровый глаз послушно уставился в пол, но выпученный вдруг самостоятельно пополз вверх и с любопытством уставился на Мятликова. – Не знаю, не знаю, не знаю. Какой сатир, сатир, сатир?

Ого… Повело пучеглазого. Повторять каждое слово по три раза – это уже перебор. Так и за полгода до сути не доберешься.

– Не надейтесь отбрыкаться, – строго сказал Павел. – Вы скажете мне все, что знаете, иначе я от вас не отвяжусь. Круглые сутки буду за вами ходить, пока не расколю на признание. Я уже говорил вам, что я врач. Так вот, к нам в больницу доставили беременную девушку. Она в коме… без сознания, понимаете? А в животе у нее – плод с рожками, конским хвостиком и козлиными ножками. Вам это ни о чем не говорит?

Паша попал в точку. Еще как попал. Все лицевые тики Экзофтальмика мгновенно остановились, превратив физиономию в неподвижную, до предела изумленную маску. Рот приоткрылся, нижняя челюсть безвольно отвалилась вниз. Оба глаза уставились на Мятликова, причем здоровый выпучился почти до той же степени, что и больной.

Полминуты прошло в молчании. Потом Павел поднял руку и пощелкал пальцами перед носом Экзофтальмика.

– Эй, господин Сабазидис! – громко позвал он. – Ау! Не спите, товарищ! Ответьте на мой вопрос и я верну вам ключи!

– Не знаю… – Сабазидис выдавил из себя звук, напоминающий скрежет двери, не открывавшейся лет двадцать. – Уходи, чужой человек. Отдай мое и уходи. А то позову милицию.

Так-так… Ни одного повтора. И упоминание о милиции – явный привет из мира реальности. Это уже лучше. Прогресс налицо.

– Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха! – Павел четко произнес каждое слово, выученное им за сегодняшний день наизусть. – Не будете ли любезны объяснить, господин Сабазидис, что означает сия фраза?

– Пожалуйста… – проскрипел Экзофтальмик. – Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах. Вот что это значит, значит. Да, да.

– Сатирчик сказал мне это. Это по-гречески?

– Да, да. Греческий. Какой, какой сатир? Какие белые одежды, одежды?

– Сатир – это то, чем беременна девчонка. Он у нее внутри, понимаете? А белые одежды – полагаю, мой медицинский халат.

– Так он у нее там, там? – пучеглазый показал на свой живот. – Прямо там, да, да?

– Именно, – подтвердил Павел. – Прямее не бывает.

– Лиэй, – прошептал Экзофтальмик и сделал попытку осесть на пол. Павел помешал ему – подхватил подмышки и аккуратно прислонил к стене.

– Что – Лиэй? – переспросил он.

– Лиэй. Лиэй, Лиэй, Лиэй, Лиэй…

Граммофонную пластинку внутри пучеглазого заело напрочь.

– Я понял, что Лиэй, – Павел слегка встряхнул Экзофтальмика, голова того безвольно мотнулась. – Скажите еще что-нибудь, хватит талдычить одно и то же.

– Он пришел, Лиэй. Но ему трудно, трудно. Спаси его, человек.

– То есть я должен его спасти?

– Да. Да.

– А вы в этом заинтересованы?

– Очень, очень.

– Тогда придется пройти в вашу квартиру и поговорить. У вас есть квартира? Или вы обитаете на лестничной площадке, в уютном соседстве с мусоропроводом?

– Есть, есть. Хорошая, хорошая большая квартира.

– Небось, еще и чистая? – язвительно поинтересовался Паша.

– Очень, очень чистая.

– Что ж, тогда не будем откладывать. Какой номер квартиры?

– Девять. Девять.

– Просто девять или девяносто девять?

– Девять.

– Пошли, – коротко сказал Павел. И потащил пучеглазого вверх по лестнице.

* * *

Хорошая, большая и очень-очень чистая квартира оказалась однокомнатной конуркой на третьем этаже – слава Богу, не загаженной до тошнотворного состояния, как имел основания предполагать Мятликов, но все же основательно запущенной, запыленной и заполненной кислым душком стареющего человеческого тела. Пока Экзофтальмик стягивал с себя пальто, Павел произвел беглый осмотр помещения. В комнате обнаружился диван, продавленный посередке чуть ли не до пола, тумбочка с телевизором (судя по тому, что телевизор был повернут лицом к стене, вряд ли его кто-то смотрел), а также большой фанерный шкаф – вероятно, хранящий пару скелетов. Кроме того, в деревянных кадках росли два фикуса – довольно ухоженного вида. Света, во всяком случае, им должно было хватать – занавесок на окнах не было и в помине. Павел попытался открыть форточку – не тут-то было. В раме сидел гвоздь – огромный, толщиной в полпальца. Павел хмыкнул и перешел на кухню. Экзофтальмик уже возился там, укладывая магазинную добычу в холодильник. Про кухоньку можно было сказать одно: она определенно не принадлежала алкоголику. Не была уставлена пустыми бутылками, отсутствовали также раскиданные там и сям высохшие остатки того, что в люмпенской среде принято называть закуской. Небольшой стол с изрезанной, но относительно чистой клеенкой, две бледные тонконогие табуретки. И еще: шкапчик с посудой, эмалированная мойка в потеках ржавчины и скособоченная газовая плита. И всё. Вполне достаточно для примитивного существования, не отягощенного буржуазными предрассудками.