чтобы не так нервничать. Но что он Тебя знает и знает, что Твои нервы всегда в натянутом состоянии. Он был очень трогателен в своей заботе о Тебе. Он всегда меня спрашивает, сплю ли я хорошо, и успокаивается, когда я говорю, что хорошо.

Да, зверушечка, помни, что если Тебе очень станет скучно, то я ведь как-нибудь всегда смогу устроить детей. А я человек, который Тебе ближе всего. Ты не беспокойся за меня, а думай только о себе, так сейчас нужно. Так что помни, что я существую, я Тебе стараюсь писать, чтобы хоть письмами Тебя подбодрить и хоть чем-нибудь Тебя утешить.

Я знаю, что Ты без работы совсем у меня больной и несчастный делаешься, но помни, что Тебе еще надо много, много сил, чтобы бороться и добиваться того, что Ты находишь нужным в жизни, и все силы Тебе нужны, в каких бы Ты ужасных условиях ни находился. Помни всегда об этом и береги свои нервы как можно больше. <…>

Я печатаю на машинке, Твоя секретарша мне показала, как это делается, и я всеми пальцами теперь печатаю. Это, конечно, очень просто, но требует практики. Я собираюсь купить переносной Remington, они сейчас самые лучшие, а я могу с большой скидкой его достать. Машинка всегда пригодится, так что я думаю, это не будет расход зря. <…>

Ходишь ли Ты в цирк? Ведь Ты это так любишь. Обязательно пойди и развлекись. Или Тебе доставляет большее удовольствие ходить в оперу в Большой театр? Ведь Москва полна театрами, и если Ты теперь с билетами, то Ты можешь ходить до бесконечности по всем театрам. Это так Тебе хорошо. Я знаю, что скучно ходить одному, то води хоть Шуру или кого-нибудь из ее друзей, ведь они Тебя не боятся, а Тебе все равно, с кем ходить, лишь бы был живой человек рядом…»

«№ 46

20–21 февраля 1935 г., Москва

…Дорогой Крысеночек, день и ночь думаю о тебе и ребятах и о создавшемся положении. Я думаю, в ближайшие 3 недели должно выясниться, еду ли як Ив. Петр. [Павлову] и спокойно занимаюсь биофизикой или действительно что-либо выйдет из перевода лаборатории сюда. Я совсем не понимаю, почему М[айский] не разговаривал с R. Мне было определенно сказано, что это будет сделано…»

«№ 82

23 февраля 1935 г., Кембридж

…У меня сейчас есть маленькая машинка «Корона». <…> Для упражнения я перевожу Твои письма. Я всегда их читаю Кр[окодилу], а тут хорошее упражнение. Кр[окодил] очень беспокоится о Твоем здоровье, и Ты мне, пожалуйста, отпиши подробно, как Ты спишь и все прочее. Он ведь всегда спрашивает и очень беспокоится, что когда все недоразумения кончатся, то Ты будешь в очень печальном нервном состоянии. Так что, дружочек, Ты об этом подумай. Мы также говорили о том, что Тебе очень трудно быть совсем одному. Я думаю, может быть, детей оставить, а мне приехать? Дорогой мой, дети уже в таком состоянии, когда смогут остаться одни, и я могу на них надеяться, что они будут вести себя хорошо. А сейчас мне кажется, что Ты больше нуждаешься во мне, чем они. Подумай об этом. Твое здоровье дороже всего и для меня, и для детей, и поэтому надо все сделать, чтобы Тебе было лучше. А Ты можешь положиться на меня, что я здесь все оставлю в порядке, и без меня они смогут прожить.

Я думаю, ни для Тебя, ни для меня нет никакого сомнения, что не стоит их никуда везти, пока все недоразумения не выяснятся. Я думаю, Ты прямо так и скажи В. Ив. [Межлауку]. Недоверие не может быть основой прочной и счастливой научной работы – к этому должен прийти тот же В. Ив. А если они этого не хотят принимать за истину, то никто в этом не виноват.

Мы с Тобой можем прожить как угодно, нам не надо ни квартир, ни дач. А надо создать такие условия, при которых Ты бы мог работать. А это возможно лишь при восстановлении полного к Тебе доверия. То состояние, в котором Ты сейчас находишься, грозит полным нервным расстройством, и гораздо лучше это предупредить, чем потом лечить. Сейчас самый важный вопрос – это Твое здоровье, и Ты об этом хорошенько подумай. Нет ничего, чего бы я ни сделала, чтобы это положение облегчить, и я знаю, что со мной Ты можешь говорить, а это уже будет гораздо лучше.

Дорогой мой Петюшек, о детях не стоит сейчас беспокоиться, а самое главное – это Ты. Я говорила с Кр[окодилом] на этот счет и оставила его подумать об этом. И скоро буду опять говорить. Помни, что только при полном здоровье и полном сохранении Твоих нервных сил и возможна Твоя дальнейшая творческая работа.

Вот, дружочек дорогой, подумай хорошенько. И думай только о себе. Дети и я тут ни при чем. Надо взять вполне независимую точку зрения…»

«№ 48

1 марта 1935 г., Москва

…Завтра пять месяцев, как мы расстались с тобой, Крысеночек. Я так рад твоим фотографиям, увеличенным, с детьми. Они у меня на письменном столе, раздобуду рамочку. Что касается посылки, то получил первую, с сапогами, и вторую, с бумагой. Пришлось заплатить безумную пошлину. За первую хотели сперва 3000 рублей, но часть я заплачу валютой, часть сов. знаками с помощью института. Я их внесу в рассрочку, а то жалованья не хватит. <…>

Теперь насчет моего здоровья, скорее нервов. Конечно, все происходит оттого, что я чувствую себя как жучок, подвешенный на веревочке в воздухе. Барахтаюсь ногами, а так как почвы нету, то – ни с места. Я не чувствую людей, не чувствую друзей, не чувствую доверия, не чувствую полезности своего существования, не чувствую уважения к себе, не чувствую, что меня понимают и ценят. Конечно, все это очень неприятно и плохо действует на настроение, но я не вижу выхода. Пока что абсурдность всего случившегося может вскрыть только время, и я знаю, что только время покажет, что все это так нелепо и глупо. Надо ждать. Вот я уже полгода на веревочке барахтаюсь. Может, еще столько, а то и дольше придется. Фарадей же сидел в доме для нервнобольных 3 года, а потом опять принялся за работу и сделал свои самые большие открытия, хотя ему было за 50 лет. Я вынужденно оторван от своей работы тоже! Зачем? Почему?

Почему меня хотят дрессировать в чем-то здесь? Казалось, мне уже за 40 лет