Торвальд Ном же, на которого произошедшее явно подействовало, направился к столу, где его встретил улыбкой Крупп, и плюхнулся на один из свободных стульев.

– Все плохо, – сообщил он.

– Дражайший кузен Раллика, столь унылое уныние, столь пессимистический пессимизм поражают Круппа в самое сердце. Хмурость на челе Торвальда бросает на окружающий его мир тень настолько глубокую, что она не может не заразить даже самых скромных из его приятелей. Взгляни, сколь мрачно это мрачное облако, наползающее сейчас на Круппа. Эту печальную дымку необходимо немедленно развеять! – С этими словами он помахал перед собой рукой, в которой, словно небольшое знамя, трепетал малиновый платочек. – Ага, так намного лучше. Поверь мне, Торвальд, друг Круппа, что «плохо» никогда не бывает настолько плохо, как могло бы, будь оно даже плохо по-настоящему.

– Раллик оставил мне сообщение. Он ищет встречи.

Крупп подвигал бровями и попытался наклониться вперед, чему, однако, помешал живот, так что он откинулся обратно на спинку стула, на мгновение озаботившись тем, что талия продолжает расти – хотя смотреть на это тоже можно по-разному, так что незначительный сдвиг перспективы позволил ему, хвала богам, снова расслабиться.

– Вне всякого сомнения, единственное, чего Раллик желает, – это радостно обнять брата, которого так давно не видел. Крупп уверяет, что никакого повода для беспокойства здесь нет.

– И это, – вздохнул Торвальд, – лишь показывает, как мало ты знаешь. Когда-то я ужасно с ним поступил. Зло, жестоко, отвратительно. У него на всю жизнь шрам остался. Если он меня выследит, то наверняка убьет. По-твоему, отчего я вообще сбежал?

– Любой мост, – объявил Крупп, – по прошествии лет ветшает, вплоть до того, что готов обрушиться от малейшего прикосновения, в крайнем случае – от нескольких добрых ударов кувалдой.

– Ты же замолвишь перед ним за меня словечко, Крупп?

– Разумеется, замолвил бы, но увы, Раллик столь ужасно, зло, жестоко и отвратительно поступил с бедным Круппом, что никакое прощение здесь невозможно.

– Как? Что он тебе сделал?

– Крупп обязательно что-нибудь вспомнит. Достаточное для того, чтобы поддеть Раллика ломом убедительности и как следует нажать, пока он не качнется беспомощно в твою сторону в отчаянной надежде на утешение. Тебе, мой друг, останется лишь в означенный миг шагнуть с распростертыми объятиями ему навстречу.

– Спасибо, Крупп, ты настоящий друг. – С этими словами Торвальд как следует отхлебнул из кружки.

– Истинная правда, тут ни прибавить, ни убавить. Увы, Крупп не в состоянии даровать тебе ничего более материального, подобного той защите, что вручили тебе Синие моранты – о, хотел бы Крупп лично быть свидетелем столь незаурядных, в своем роде даже уникальных почестей. Салти, сладкая моя, не пора ли подавать ужин? Крупп изнемогает от голода. И заодно, наверное, еще кувшинчик…

– Обожди, – перебил его вдруг сощурившийся Торвальд. – Во имя Худа, Крупп, ты-то что об этом знаешь? И откуда? Кто тебе рассказал… да никто не мог рассказать, потому что это, для начала, секрет!

– Спокойней, прошу тебя, спокойней, дражайший друг Круппа! – Еще один взмах платочка завершился торопливым прикосновением к капельке пота, необъяснимым образом возникшей на лбу. – Это всего лишь слухи…

– Исключено.

– Значит, эээ, предсмертная исповедь…

– Которую я сейчас от тебя услышу.

Крупп вновь поспешно промокнул лоб.

– Источник информации прямо сейчас никак не вспоминается, слово Круппа. Особенно учитывая нынешнюю заваруху у морантов…

– Крупп, когда это у них не было заварухи, чтоб их?

– Тоже верно. Тогда, значит, недовольство среди Черных морантов, до которых дошли слухи о данном пожертвовании – или это было благодарение? В любом случае что-то религиозное…

– Это было благословение, Крупп.

– Совершенно верно, и есть ли на свете человек, более заслуживающий подобного благословения от морантов? Разумеется, нет, оттого почести и оказались столь уникальными, что Черные моранты задрали свои панцирные брови, как, несомненно, поступили и Красные, и Золотые, Серебряные, Зеленые и Розовые – только бывают ли Розовые моранты? Крупп не уверен. Столько цветов – и так мало свободного места в голове у Круппа. Взглянем же на палитру пристальней – в памяти тут же ослепительно и убедительно вспыхивает фиолетовый цвет, и верно, почему нет? Это Фиолетовые моранты оказались столь болтливы и столь безответственны – впрочем, не настолько безответственны, чтобы сообщить что-нибудь кому-нибудь помимо Круппа, одного лишь Круппа, можешь Круппу в этом поверить. Более того, их лиловая болтливость была настолько неудержимой, что у Круппа выдуло из головы все подробности – как и у них самих! Препирайся с Пурпурными сколько угодно, они уже ничего не расскажут! Как и Крупп! – И он выжал насквозь мокрый платок – разумеется, в сторонку, но это самым неудачным образом совпало с появлением Салти, принесшей ужин.

Что в дальнейшем позволило Круппу познать блаженство воссоединения с собственным потом, хотя его последующее замечание, что ужин оказался несколько пересоленным, было воспринято без понимания, без малейшего понимания.

Самым же поразительным оказалось то, что Торвальд внезапно утратил весь интерес к своему элю и покинул столик (самым непочтительным образом), хотя Крупп еще не закончил кушать.

Вот вам еще одно доказательство, что манеры нынче уже не те. Впрочем, а когда они были теми?

Поспешим же и мы, словно эхом бегства Торвальда Нома в объятия своей жены – наружу, в сумрак, где все пути открыты, где действительность не лезет в глаза непреодолимыми препятствиями и потенциально смертельными осложнениями. Во флигельке рядом с купеческим домом при верфи, в квартирке на втором этаже над пыльным складом, чей пол усыпан опилками, высокорожденная молодая женщина оседлала бывшего вора на единственной узенькой койке, покрытой тощим комковатым матрасом, и в глазах ее расцветает тьма – мужчина видит эту тьму, дикую, яростную, видит столь отчетливо, что на мгновение вздрагивает от испуга.

Так и есть. Испуг. Резчику не сразу удалось стряхнуть неясный озноб, понять его конкретную причину – в глазах Вазы ему открылось нечто всепоглощающее, тревожно-отчаянное, быть может, и вообще бездонное и ненасытимое.

О нем она позабыла – это он понимал. Резчик сейчас сделался просто оружием, на которое она себя насаживала в экстазе от запретного, живя лишь своей изменой. Протыкала себя, удар за ударом, уходя ото всех столь глубоко, что ему никогда не достать, – и да, без сомнения, наносимые ею себе раны подразумевали нацеленное внутрь презрение, если даже не отвращение.

Он не знал что думать, но в собственной безликости, в том, что он стал оружием, была некая притягательность – истина эта прошла сквозь него дрожью столь же мрачной, как увиденное им в ее глазах.

Апсал'ара, ты этого страшилась? Если да, то я тебя понимаю. Понимаю, отчего ты сбежала. Ты сделала это ради нас обоих.