— Нет. В ванную, может, зашел, да и уехал. У него по вечерам ученики. Он вечно торопится, — теперь она принялась за перебирание кухонных тряпочек, которые лежали на краю раковины.

Сыщик распрощался с беспокойной сверчковской сестрой и поехал в отдел. Он хотел подсунуть баночку эксперту Мухину. С желчным сослуживцем у Влада отношения складывались напряженные, сугубо деловые. И Загорайло голову сломал, прежде чем придумал, как отблагодарить Василия Петровича. Слава богу, криминалист находился на месте.

— А я к вам, Василий Петрович! — радостно сказал опер, появившись в кабинете, будто долгожданный гость.

Мухин, что-то писавший, настороженно посмотрел на Влада. Тот с загадочным видом поставил на стол сверчковскую чайницу.

— Василь Петрович! За ради Христа, вопрос жизни и смерти, — в глазах, словах и интонации Загорайло была просьба, в которой было невозможно отказать.

— Чьей жизни? И чьей смерти? — Мухин сделал вид, что углубился в писанину.

— Моей! Конечно, моей, милейший сотоварищ Василь Петрович.

— С вашей жизнью, насколько я успел заметить, все в полном порядке. Даже поправились, товарищ оперуполномоченный, — ехидно ухмыльнулся Мухин.

— А если вопрос поставить таким образом?

Влад вытащил из кармана джинсов маленький пакетик.

Увидев медные кругляши, которые просвечивали через пластик, криминалист выронил ручку и с благоговением взял пакетик из рук Влада. Высыпав на стол пять юбилейных монет, посвященных двухсотлетию войны 1812 года, Василий Петрович смешно открыл рот.

— Ага! Дар речи, дорогой мой коллега, потеряли?

— Но откуда? Разве уже выпустили? Я ждал, но так скоро, — бормотал Мухин, вертя в руках двух- и пятирублевые монетки с изображением прославленных героев Бородинской битвы.

— Друзей соответствующих иметь надо! Вот подружились бы вы со мной раньше, я бы вас с соседом Тимохой Журавлевым свел, а он…

— Да-да. Хорошо, Загорайло. Спасибо. — Мухин жестом фокусника схватил баночку с кружочками, и она будто растворилась в его руках.

— Завтра позвони мне. Завтра. — Эксперт уже достал лупу и погрузился в детальное изучение бесценных сокровищ общим достоинством в шестнадцать рублей.

Глава Эмского УВД полковник Эдуард Рыков, к сожалению, не имел слабостей и хобби. Задобрить его мгновенным фокусом с пакетиком не представлялось возможным. Увидев в коридоре Влада, он раздраженно задвигал кустистыми бровями:

— Болеет он, видите ли! Чем ты, Загорайло, болеешь, интересно? С таким отменным цветом лица?

— Так ненормальная краснота, товарищ полковник. Последствие приступа.

— Заливай мне больше. Чтобы больничный представил, или сегодняшний день за прогул пойдет.

По решительному, побелевшему вмиг лицу оперативника Эдуард Андреевич понял, что ситуация с Владиславом не так проста.

— Или уходить всерьез надумал? — более миролюбиво спросил он.

— Не надумал, но думаю. — Влад не поднимал на начальника глаз.

После затянувшейся паузы полковник выдохнул:

— Ну, думай. Мы тебя, надеюсь, ничем не обидели.

— Да нет, конечно, я просто…

— О-о, замямлил аж, говорун наш.

— Так точно! — отчеканил Загорайло, кашлянув. — Проблема во мне.

— Ладно, Влад. Родителям привет. — Рыков дружески похлопал Загорайло по плечу и заспешил по коридору.

Раннее утро четы Шатовых получилось бурным. Покаянные стенания мужа. Слезы и обличения жены. Сердечный приступ «пьяницы», усугубленный львиной долей артистизма. Реанимационные действия, забота и жалость Люши. Страстное примирение. Краткий обморочный сон, из которого вжавшихся друг в друга супругов вывел телефонный звонок.

Растирая затекшую руку и подпрыгивая на холодном паркете, голая, лохматая, но донельзя деловитая сыщица преувеличенно бодро сказала:

— Алло!

— Простите, Юлия Гавриловна, что разбудил вас в выходной так рано, но нам нужно обсудить ситуацию и скоординировать действия. Как вы думаете? — Мягкий голос Загорайло будто намекал на его полную осведомленность о состоянии и внешнем виде подчиненной.

— Да что за извинения, Владик! — почти закричала Люша и бросилась с телефоном в теплую постель, подвигая сопящего Сашу. — Уж полдень на носу, и я вся в домашних делах. Ой! — пискнула она от неожиданного и совершенно бесцеремонного маневра проснувшегося супруга. — Черт, ноготь сломала, — пояснила она Владу, пытаясь защититься от настырного сладострастника.

— Ты мне льстишь, — буркнул тот, рывком поднявшись из постели.

Люша закашлялась, пытаясь скрыть хохот, и выдавила:

— Я перезвоню буквально через минуту!

И, бросив трубку под диван, запустила в Сашу штанами от пижамы, которые обнаружились на полу:

— Дискредитации перед начальством не потерплю!

— Еще какие указания будут голодному мужу? — сдвинул брови Шатов, оглядывая комнату в поисках домашних шортов.

— По гимназисткам не шастать! — в тон ему ответила Люша, также смешно сдвинув брови.

— Это вопрос решенный.

Саша засовывал ноги в штанины.

— Позвоню сегодня ректору — Димке Билибину. Скажу, чтобы срочно искал замену. Хватит, надоело в профессора играться. — Муж подтянул шорты в невообразимых зеленых слониках и скопировал Люшин рубящий жест рукой. После чего отправился на поиски завтрака.

Счастливая сыщица мчалась по заданию Загорайло к Рубцовской набережной. Ликующее настроение хозяйки, видимо, передалось и машине, и та задорно стартовала на светофорах, обходила неповоротливые внедорожники и вообще вела себя игриво и бойко, будто резвящийся на первом весеннем солнышке щенок. Москва неузнаваемо преобразилась за считанные часы: сгинули захламленные сугробы, в которые лишь вчера вгрызались дворники, будто разрабатывали горную породу и дробили ее на мелкие фракции. Порода распалась, раскисла и потекла ручейками и речушками по извилистым улочкам, которые подставляли макушки-крыши светилу, скинув в приветствии белые шапки. Солнца город ждал не как беспощадного завоевателя, а как опытного целителя, способного разогнать кровь по анемичному каменному телу. Еще не оттаявшая земля на газонах, выглядевшая заплатами на прошлогодней траве, с жадностью впитывала влагу и тепло, чтобы напоить примороженные корешки репьев и одуванчиков, с которыми вяло боролись в городе, как с дурными манерами отпрысков, но втайне любовались их безыскусностью и цветом. И наконец, Москва-река дрогнула и расколола ледяной панцирь, понесла его обломки, облизывая неровные пластины, тающие пломбиром на теплом языке.

Юлия любовалась своим городом, который все больше снисходительно поругивали. Шатова-то была уверена, что столица в ответ посмеивается над критиками и недругами: она так много видела и пережила, что, как в известной истории о Раневской и Моне Лизе, «сама могла выбирать, на кого производить впечатление, а на кого нет».