«Мы сидели с местными и пили портвейн, заедали заливным. И меня очень привечали, потому что увидели – у них деньги кончились, а тут я. Я дал денег, привезли много портвейна. И гроза началась. Гроза началась, и что-то на крыше фукнуло. А мы в сарайчике сидим, и там вокруг – гаражи, гаражи, гаражи мелкие, на «Запорожцы», на первые модели «Жигулей», катера стояли. Вдруг врывается женщина, в народе это называют «кривоссыхи», с такими кривыми ногами, опрокидывает наш стол с портвейном, что вообще-то приравнивается к самоубийству, к детоубийству, и кричит: «Вы же горите, кретины, мать вашу перемать!» Мы выходим. Дальше как иллюстрации из Библии: наш сарай, а на нем – четырехметровый столб пламени… В это время молния попадает в прокуратуру, которая находится на расстоянии 150 метров… поднимается высоченный столб дыма, из прокуратуры. И дальше в этом столбе дыма все гуще и гуще начинают летать бумаги, какие-то бумаги. И появляется толпа старух каких-то монгольского вида, которые хватают эти бумаги на лету, бабки по 80 лет прыгают на высоту полутора метров, чтобы поймать бумагу. Зачем? Среди всего этого появляется прокурор с наганом, который наганом грозит пожарникам, чтобы сматывали и ехали тушить государственный объект, а не гаражи».

Ну чистый анекдот! Так можно было бы сказать, если бы не потеря госимущества и совершенно некстати пролитый портвейн…

Но вот еще один анекдот от Алексея Германа:

«За Сосново были угодья, в которых охотились члены Политбюро. И когда туда переехал Романов Григорий Васильевич, в наши сельские угодья, это было полное несчастье. Потому что его страшно раздражали пункты по сдаче бутылок, и он их все запретил. А куда сдавать стеклотару – ничего не сказал. Но зато подарил всем колхозам и совхозам вокруг финские электродоилки. Может быть, ему тоже их подарили финны, но эти электродоилки смекалистый русский ум сразу приспособил под так называемые дуньки, а «дунька» – это газосварочный аппарат и одновременно как самогонный аппарат. И никто не стеснялся, что поразительно. Что значит конец советской власти: за колоски сажали, а тут в каждом дворе стоит эта немыслимой красоты вещь».

Можно порадоваться за колхозников, хотя колоски тут ни при чем. Да и конец советской власти никак не связан с этими доилками. У нас ведь как – что скажут, то и сделаем. Сказали, что нужно сохранить СССР, – за то и проголосовали всем народом. Свергли КПСС и разогнали союзные республики – мы и тому несказанно были рады. Кое-кто готов даже поплясать на могиле Сталина… Но почему все так?

«В нашей стране столько времени свирепого рабства, от 1917 до 1953 года, вот в чем беда. Выбили умных, выбили производителей, выбили таких, сяких. Накопилась критическая масса жуликов и глупцов, критическая масса, придавливающая другую часть, которая в принципе могла бы что-то сделать… Я, например, в ужасе, потому что я не знаю, кто меня будет смотреть, кто нас будет смотреть».

Про ужас, про кошмары я уже писал. Надо бы только припомнить, что рабство в той или иной форме насаждала знать – сначала царская «номенклатура», затем советская в какой-то степени. Были среди знати жулики и бездари, но были люди честные, убежденные в правоте своих идей. Однако что поделаешь – жулики их придавили. Ну а глупцов при любом строе и в любом обществе хватает – против природы не попрешь, на некоторых она так или иначе отдыхает. Думаю, никого не удивлю, если скажу, что даже высшее образование не гарантирует наличие ума. Вот если бы интеллект можно было купить – ну пусть не оптом, но хотя бы в розницу…

«Уж не помню, когда была в СССР выставка Пикассо. На красивой тумбе лежала красивая книга отзывов и предложений, где было каллиграфическим почерком написано: «Тошнит, а сблевать негде». Дальше шли подписи… Надо было ту запись либо подписать, либо нет. Не подписать – уже был маленький поступок. А вспомнить американскую выставку, где курсанты лупили бляхами молодежь! Ты мог пройти на американскую выставку, посмотреть на товары, получить какие-то буклетики, потом выйти, а где-то за углом стояли курсанты училища, уж не знаю, Дзержинского, либо Фрунзе, либо еще какого-то, и ты должен был пройти сквозь строй блях».

Не знаю, сон это или снова наваждение? А потому что в Москве ничего такого не было. Помню и американскую выставку в Сокольниках, и картины Пикассо в Пушкинском музее. Странно, но никто меня там не лупил и ничего не заставлял подписывать. То ли это у Германа кошмар, порожденный болезненным воображением, то ли сказано «для красного словца». То ли в Ленинграде в те времена вообще все было по-другому.

«Во времена первой «оттепели» после сталинских холодов в Ленинграде прошел фестиваль итальянского кино. Билеты распределялись среди советской «рабочей элиты» – той, которая когда-то голосовала за расстрелы, запреты, скандировала «руки прочь от…». Нормальный человек – учитель, врач, читающий рабочий и тем более студент – купить их не мог: билетов не было в кассе. Сеансы начинались в 8 утра. Дрессированные рабочие, если была возможность поспать, спали. Или работали. А жены и дети продавали билеты. Мы их и покупали. И, потрясенные, смотрели феллиниевские «Ночи Кабирии», «Дорогу», фильмы Антониони».

И снова удивляюсь. На фестивали заграничных фильмов, которые регулярно проводились в кинотеатре «Ударник», ох как непросто было попасть! Зал небольшой, а желающих очень много. Понятно, что билеты распределялись на предприятиях – среди начальства в основном, но кое-что перепадало передовикам производства и наиболее активным членам профсоюза. Однако насильно билеты никто не распределял, не заставлял их брать под угрозой неминуемой расправы. Вот если бы кто-то отказался участвовать в первомайской демонстрации, тогда… Так что билеты брали иной раз только для того, чтобы перепродать – это же вполне естественно, если есть возможность немного заработать. И к этим людям, «любителям поспать», я не испытываю ничего, кроме благодарности, – если бы не они, не удалось бы посмотреть фильмы классиков зарубежного кино.

Должен признаться, что я так и не сумел понять, как относился Алексей Герман к нам, то есть к нашему народу. Конечно, такого «обожания», которое было когда-то у отца, он явно не испытывал. Однако что же за народ ему достался? С одной стороны – жулики и глупцы, с другой – нормальные люди, учителя, врачи. Но вот разделение рабочих на «читающих» и «дрессированных» мне не вполне понятно. А если рабочий человек читает каждый день газету «Правда» – тогда он кто, дрессированный или, не дай бог, оголтелый дрессировщик? А тут еще курсанты с бляхами… Да, видимо, с народом Алексею Герману не повезло.

«Мы были идейные люди, мы считали, что история с власовцами коснулась двадцати пяти миллионов россиян, и мы должны про них сказать, поэтому не соглашались на переделки, считали, что это будет предательством… Мы совершенно всерьез считали, что народ – наш младший брат. Сейчас я понимаю, что я у народа пасынок, никто. А тогда мы всерьез считали, что обязаны народу. И, как идиоты, стояли насмерть».

Здесь «насмерть» – это сказано не о войне, а всего лишь о защите собственного детища, речь о фильме «Проверка на дорогах». Но вовсе не это потрясает. «Народ – наш младший брат». Это какое же требуется самомнение, чтобы так сказать! Пожалуй, цитированное утверждение верно только в том случае, если вообразить себя мессией. Впрочем, о мессианстве как о способе самозащиты от навязчивых кошмаров я уже писал.

Что ж, от народа перейдем к тем, кто «наверху». О Сталине все уже предельно ясно сказано. О Брежневе Алексей Юрьевич почему-то предпочитал не говорить. Ну а Горбачев не та фигура, чтобы ей посвятить хотя бы несколько строчек в этой книге.