— Вы не обижайтесь на него, Николай Никитич, — сказал он. — У Анисимова комплекс. Он завидует вашей силе и, как всякий слабый человек, хочет чем-то уравняться. С помощью хотя бы прозвищ. Прием не самый благородный.

Анисимов сунул пальцы в карманы джинсов и стал разглядывать Лосева с упорным интересом.

Если б не просьба Лосева, начальник милиции не оставил бы его наедине с этим психом. В поведении Анисимова имелся какой-то секрет, да и Сергей Степанович тоже действовал несколько странно, нелогично. Однако выглядел он вполне уверенно, и это успокоило начальника милиции.

По выходе в сквере он заметил двух женщин. Одну из них, учительницу Тучкову, он знал. Они смотрели на него и шептались.

На приглашение садиться Костик не ответил. Он так и остался стоять посреди кабинета.

— Обиделся, значит? Примитивно. Обиделся на то, что я не поддержал, не оценил твоего героического порыва. Не стал плечом к плечу, защищать грудью… Вместо этого отправил тебя в милицию. Теперь ты себя жалеешь, а всех нас презираешь. Как ты выразился — пустые души? Быдло? Вот это уже оскорбление. А заметил, что поддержки тебе не было и сердиться на тебя тоже не стали? Вот что любопытно? Не сумел ты пробудить народного чувства. Они виноваты или ты? Ты на кого их поднимал? На хулиганов? То-то. На работяг поднимал, которые приехали дело делать.

Лосев ходил по кабинету мимо Анисимова вправо, влево, но Костик не поворачивался к нему. Он стоял матово-бледный, тонкий, с завидно впалым животом, длинные волосы придавали его узкому лицу печаль и отрешенность. То, что раньше Лосева раздражало, стало симпатичным.

— Тебе что. Раз ты прав, ты позволяешь себе драться, кричать, от меня требовать. Ну, допустим, ты себе душу облегчил, дальше что? Руки раскинул, готов на все. Так? А это, может, самое простое. А фанаберию свою перешагнуть не можешь.

Костик молчал.

Лосев зашел с другого бока, посмотрел.

— Ладно. Видно, я в тебе ошибся. Самолюбие для тебя важнее дела. Главное — показать свою обиду на меня. А все остальное несущественно. И то, за что дрался. Рисовал я себе тигра, а получилась дворняжка.

Костик дернулся.

— Я тоже… ошибся». В вас ошибся.

Лосев отмахнулся, повел плечом, мол, отговорка.

— Вы меня при всех выставили лжецом.

— Ну и что? — спокойно спросил Лосев.

— Как что?.. Рычков меня при всех подонком назвал. Вам это ничто. А я не могу. Я лично не желаю. Я… я, между прочим, так ждал вас. Я готов был стоять там насмерть. — В голосе его вскипели слезы, но он пересилил себя, посмотрел на Лосева с ненавистью. — А вы… Это называется предательством.

— И в результате?

— Что в результате?

— В результате-то что мы имеем? Что мы приобрели на сегодняшний и завтрашний день?

— Не понимаю, — сбился и как-то растерялся Костик.

— В том-то и штука, что не понимаешь, а судишь. А имеем мы в результате остановку работ на заводи. Ясно? Не пилят. Так ведь?

Костик задумчиво посмотрел на Лосева, затем, придя к какому-то выводу, сказал, обращаясь не к Лосеву, а к каким-то иным, незримым слушателям.

— Все так. А я дурак. Чего я ввязался? Да какое мне дело? Пилите, ломайте, какое дело поэту мирному до вас? До феньки мне ваша музыка. У нас своя музычка, — и вдруг с таким же отчужденным, холодным лицом сложил руки лодочкой, замычал, затрубил в них саксофоном, каблуками в такт отбил чечеточную дробь.

— Губа болит. А то бы я вам исполнил Бена Гудвина. Что касается прочего — больше не буду, дяденька. Уничтожайте беспрепятственно. Стройте филиалы, аэровокзалы, танцплощадки…

Лосев присел боком на край стола, поболтал ногой.

— Крайность твоя от неумения думать. Мечешься ты. Конечно, красиво взойти на баррикаду ровно парижский коммунар. Но только они перед этим боролись. За Жмуркину заводь тоже бороться надо. Варианты найти, подсчитать, убедить, бумаги писать, шапку ломать, хитрить, между прочим. И самолюбием своим поступаться. Телегу поперек не толкают. — Лосев направил взгляд в угол наверх, к тем же незримым слушателям. — А мне скажут: ты куда смотрел, о чем думал, ты для чего поставлен? Общий, так сказать смысл, конкретно же выражения могут быть малоприличные… — Лосев хмыкнул. — Твой Рычков — это еще детский сад!.. Итак, умываешь свои музыкальные руки? Наша репутация пострадала. Будем читать стихи, не станем более тратить себя на быдло. Мы слишком чистенькие, это не для нас — в дерьме копаться. — Лосев вспомнил Любовь Вадимовну и рассердился. — Вы все такие, вы ничего знать не желаете, никаких обстоятельств, каждый только себя видит…

Костик смотрел задумчиво, как бы раздумывая не над его словами, а над другими более важными вещами, о которых Лосев не говорил.

— Так что насчет предательства — не знаю, кто кого предал, — усиливая тоном свои слова, сказал Лосев. — Когда люди трусят или увиливают, они придумывают себе прекрасные оправдания.

Слова его достигли, пробились, однако получилось не совсем то, что он полагал: Костик расцвел маленькой победной улыбочкой.

— А вы знаете, Сергей Степанович, вы мне сейчас Юрия Емельяновича напомнили, примерно он нам то же самое приводил про Астахова, — и Костик, повеселев, прошелся по кабинету.

— При чем тут Поливанов? Это ты брось…

— У Юрия Емельяновича тоже цель оправдывает средства. Так? Вы его на этом самом и раскурочили.

Произнес это Костик на ходу, не глядя на Лосева, остановился у окна и, поглядев на улицу, с треском растворил его. Рамой смахнуло дохлых мух, запахло горелым маслом из столовой, тошнотворным запахом, от которого у Лосева ломило виски.

— Ты чего хозяйничаешь? — сказал Лосев. — Закрой окно.

Костик не ответил, он свесился вниз, кому-то свистнул и помахал рукой. Лосев подошел, из-за его плеча увидел в сквере на скамейке двух женщин. Одна, в брюках, в клетчатой куртке, была Тучкова. Внизу настаивались сумерки, и Лосев скорее угадал ее, чем увидел. Оттого, что угадал, — обрадовался. Изнутри обдало теплом. Так же, как тогда, когда она позвонила. Он тогда сам поднял трубку и услышал ее голос. У него сидели контролеры из народного контроля, и вместо того чтобы переключить телефон на секретаря, он взял трубку, хотя видел, что звонят из города. Никогда он не позволял себе отвлекаться, а тут поднял трубку, будто ждал этого звонка. Пластмассовая трубка нагрелась. Он сжал ее — она запульсировала. Голос приблизился, слышно было, как язык ее касается зубов, неба, вспомнилась запрокинутая голова и влажная глубина полураскрытого рта. Они не виделись с тех пор, как она убежала от Поливанова; казалось, он не думал о ней, а почему-то теплом дохнуло и внутри замерло. Контролеры ожидали, понятия не имея, что с ним творится. Вполне можно было попросить ее зайти, но он не сделал этого, пообещал уладить дело с Анисимовым, не договорясь даже, чтобы она перезвонила.