Как происходил пересмотр дела Артузова? Тяжело. Первоначальное ходатайство о реабилитации Артузова, одного из организаторов советской контрразведки, а позднее разведки, было отложено по той причине, что он «проходил по делу Ягоды как заговорщик», и даже не столько по делу Ягоды, сколько по делу «о заговоре в НКВД». Чтобы вытащить Артузова из этой категории заговорщиков НКВД, потребовалась соответствующая санкция в «инстанции». Лишь в 1956 году его родственников начинают допрашивать в КГБ в связи с пересмотром его дела. Когда вопрос коснулся меня, заведующий Секретариатом КПК при ЦК КПСС Герман Степанович Климов сказал, что мое дело должно пересматриваться так же, как дело Артузова и Шпигельглаза. Тогда же в КПК заинтересовались моими комментариями по делам конца 20—30-х годов о ненормальных отношениях, сложившихся в руководстве ОГПУ Интерес к моим комментариям был вызван желанием узнать, как ряд особых моментов в отношениях между руководителями разведки и контрразведки в конце 20-х — начале 30-х годов трактовался руководителями НКВД в 40-е годы, когда версия о заговорщической деятельности Ягоды и Ежова получила официальное хождение.

Обратимся к этим ранним событиям. Мы видим исключительно противоречивую картину. Например, в 1929 году Ягода и Менжинский пишут письмо Сталину, что они «не имеют никакого отношения к правой оппозиции Бухарина, Рыкова и Томского». Об этом письме сейчас не говорят, но оно было чрезвычайно важным.

О нем были проинформированы все начальники самостоятельных подразделений ОГПУ. В этом письме говорилось, что к правой оппозиции руководство госбезопасности никакого отношения не имеет и «все слухи на этот счет являются сплошным вымыслом». Но прошло восемь лет, и в уголовном деле о «заговоре в НКВД» стали фигурировать мнимые связи Ягоды, Прокофьева, Трилиссера, Артузова с «правой оппозицией». Когда меня в КПК познакомили с этим письмом, я был поражен. Ведь никто из следователей и руководителей НКВД, сменивших Ягоду, Прокофьева, не мог, за исключением Ежова и Сталина, знать об этом письме.

Следовательно, именно Сталин и Ежов дали установку следователям-фальсификаторам «раскрутить» «заговор НКВД по тайной поддержке правой оппозиции». Трудно избавиться от мысли, что за этим не стоял сам Сталин. Кто еще мог знать о письме Ягоды, Менжинского и Трилиссера — начальника разведки — в ЦК ВКП(б) и в Контрольную комиссию на имя Орджоникидзе, в котором сообщалось о контрреволюционной троцкистской листовке, где были ссылки на то, что Бухарин и Сокольников говорили «о необходимости смены руководства Политбюро и что правых поддерживают Ягода и Трилиссер».

В октябре 1929 года Ягода писал Сталину о том, что между ним и Менжинским нет никаких разногласий. «Приехав и переговорив с т. Менжинским, — писал Ягода, — я твердо убедился, что никакой трещины между нами нет, и все мои опасения на этот счет ни на чем не основаны. Сейчас я очень сожалею, что под влиянием целого ряда обстоятельств, известных Вам, я стал сомневаться в отношениях ко мне т. Менжинского и тем самым оставил впечатление о создавшейся трещине в руководстве ОГПУ. Никакой трещины на самом деле не было и нет, в чем я убедился и из разговора с т. Менжинским, и на практической работе».

Сталин прекрасно знал, что отношения среди руководства госбезопасности были ненормальные, что между руководителями центральных подразделений возникали трения. Это обстоятельство сейчас по-новому заставляет меня взглянуть на то, почему Артузов (после своего письма Менжинскому в 1931 году с критикой Трилиссера) после разоблачения Блюмкина был назначен на должность начальника Иностранного отдела. Затем Ягода, имея неважные отношения с Артузовым, убирает и его. Интересно, что Артузов жалуется на Ягоду в своем письме Менжинскому, говоря, «что у него ненормальные отношения с Ягодой»; вскоре после этого его перемещают на работу в Разведывательное управление Красной Армии.

Сталин решил заменить руководство госбезопасности совершенно новым поколением людей, которые не были связаны друг с другом, а пришли по партийной мобилизации. Все эти обстоятельства активно использовались для насаждения в органах госбезопасности нужных ему людей, которые не были связаны прошлыми отношениями с руководящими советскими и партийными работниками в Центре и на периферии.

Есть и другое письмо Артузова Менжинскому, где он резко пишет, как я уже говорил, «о трилиссерской лихорадке», которая потрясла весь коллектив внешней разведки. «Были люди среди нас, — писал Артузов, — желавшие использовать дискуссию в борьбе с Генрихом Григорьевичем Ягодой, несмотря на то, что сам характер дискуссии был не чекистский и сам по себе дискредитировал этих людей, пользующихся недостойными средствами. Единственным лицом, выступавшим с резкой критикой самого характера дискуссий, был только я, когда заявил протест против самокритики в оперативных вопросах, т. Трилиссер договорился и до этого. Я призывал партийное собрание не стараться быть левее ЦК и продолжать рассмотрение всех материалов об оппортунистической практике в партийной работе».

Из этого письма от 3 декабря 1931 года также следует, что Артузов и ИНО были вовлечены в дела, которые рассматриваются теперь как политические репрессии в связи с выявлением «иностранных связей» в следственных действиях по знаменитому делу сопроцессников профессора Рамзина в деле Промпартии и профессора Кондратьева по делу так называемой Трудовой крестьянской партии.

Беспристрастное разбирательство политических репрессий было всегда невыгодно руководству страны. Да и сейчас навряд ли беспристрастная оценка этих событий может иметь место со стороны таких людей, как А. Яковлев и В. Наумов — руководителей Комиссии по политическим репрессиям в ЦК КПСС и в нынешней администрации. Эти люди причастны к публикации откровенно подтасованных биографических материалов на жертв и участников политических репрессий. И более того, в свое время они сознательно утаивали важные документы не только от общественности, но и от жертв репрессий.

Например, документы о том, что жена убийцы Кирова Николаева Мильда Драуле в момент убийства находилась в приемной Кирова и была задержана и допрошена через пятнадцать минут после его смерти, утаивались как комиссией Яковлева, так и комиссией Шверника еще в 50-е годы. А ведь об аресте Драуле еще не смещенный начальник Ленинградского НКВД Медведь доложил Ягоде спустя два часа после гибели Кирова. В утаиваемых документах, еще не сфальсифицированных материалах первого дня следствия, четко видны личные мотивы убийства и неопровержимые близкие связи Николаева с людьми, политически сочувствовавшими оппозиционным Кирову и Сталину группам в большевистской партии.

Но личные мотивы убийства Кирова ревнивым мужем были невыгодны как Сталину, так и Хрущеву, и Горбачеву, и, наконец, А. Яковлеву. Последний озабочен отслеживанием сравнительно небольшого количества заказных тайных ликвидаций политических оппонентов и противников сталинского режима, намеренно не замечает волну политического уголовного терроризма, захлестнувшего Россию, жертвами которого стали не только предприниматели, но и видные журналисты и ряд общественных деятелей.

В последнее время очень много пишется о том, что репрессии парализовали работу советской разведки. Это верно. Но репрессии следует понимать не только как аресты и судебные расправы, но и как периодическую чистку и обновление руководящего звена советских разведывательных органов. Однако сейчас мало кто задумывается, что репрессии в разведке в конце 30-х годов были порождены уходом и бегством на Запад ряда руководящих работников ИНО и Разведупра Красной Армии.