На снимках, запечатлевших партийно-государственную элиту СССР 30–40-х годов прошлого столетия, этого человека на первом плане почти не увидишь. Сколько прошло за это время партийных съездов, сессий Верховного Совета СССР, встреч со стахановцами и папанинцами, испанскими добровольцами и героями сверхдальних авиаперелетов! Сколько было возможностей принародно зафиксировать свою близость к главным большевистским лидерам! Ан, нет. Характерный профиль Мехлиса, его полувоенный френч почти неизменно перекрываются другими фигурами.

Лев Захарович в таких случаях действительно предпочитал тень. Особенно желательную, если отбрасывал ее Сталин, раз и навсегда ставший для него кумиром, недосягаемым образцом. Так он держался не только при фотосъемке, но и в жизни: словно выглядывал из-за плеча вождя и никогда явно не демонстрировал намерений выдвинуться вперед на заметную политическую роль. Он избрал удел alter ego Сталина, его второго «я». И очевидно, потому, что всегда держал в уме мудрость древних о молниях, чаще всего бьющих по вершинам. И, безусловно, понимая, что власть скрытая, из-за политических кулис, бывает ничуть не меньше публичной, а подчас даже более изощренной и сладостной.

Воистину собачья верность хозяину, житейская хитрость и отменное знание всех пружин кремлевского механизма власти дали желаемый результат: Мехлис, пережив умеренные взлеты и не очень болезненные падения, сумел продержаться в обойме руководителей СССР четверть века и — в отличие от многих из коллег — умер не от пули палача, не на лагерных нарах, а в своей постели.

Так кто же он — Лев Мехлис? Получить ответ на этот вопрос до сих пор трудно не только рядовому читателю. Провозглашая тезис о том, что историю творят люди, конкретные личности, отечественная историческая наука, многие десятилетия находившаяся под особым надзором идеологических цензоров, вынужденно отдавала предпочтение обезличенному показу роли народных масс, анализу проявлений законов общественного развития. В период сталинизма из научного оборота, из народной памяти были изъяты десятки, а то и сотни исторических персонажей. Позднее к ним, хотя частично и реабилитированным, но по-прежнему ханжески замалчиваемым, добавились личности, по разным причинам неудобные для очередного политического руководителя. В результате сложилась явно ненормальная, абсурдная ситуация, когда, по известному выражению, отечественная история стала выглядеть обезлюдевшей, словно полуночная улица.

Современный этап развития России отмечен невиданным ранее интересом наших соотечественников к прошлому страны, к тем, кто творил ее историю и культуру — политикам и полководцам, ученым и меценатам. Подтверждается давно подмеченное: именно тогда, когда общество находится на историческом переломе, люди испытывают особую потребность обратиться к наследию предшествующих поколений. В их опыте и деяниях ищут они духовные и нравственные опоры, стремятся извлечь уроки из ошибок и промахов.

Интерес к новейшей истории нашей страны фокусируется на периоде сталинизма, что постоянно подтверждают результаты соцопросов, проводимых крупнейшими центрами изучения общественного мнения — ВЦИОМ, «Левада-Центр» и другими. Это представляется неудивительным. Именно там, в сталинизме, коренятся многие и многие явления, наблюдаемые в сегодняшнем обществе. Именно тогда сложился механизм власти, который характеризовался почти полным отчуждением народа от этой власти, господством элиты, «нового класса» (термин югославского ученого и диссидента М. Джиласа) — слоя партийно-государственных чиновников, окружавших вождя и благодаря монополии на управление получивших особые привилегии и материальные преимущества. Механизм этот складывался и отрабатывался исподволь, на базе все более масштабных репрессий. Последние Сталин использовал, с одной стороны, как средство устранения всякого инакомыслия, а с другой — как метод селекции лично ему преданных кадров, взращенных в атмосфере не революционной романтики, а аппаратной, «подковерной» борьбы.

Процесс, однако, был двусторонним. Не только Сталин формировал свою «преторианскую гвардию». Его свита тоже играла своего короля, прокладывая дорогу единовластию, деспотизму вождя, выгодному и ей самой. Л.3. Мехлис сыграл в этом процессе весьма заметную роль. В новейшей истории нашей страны его имя неотделимо от имени Сталина (хотя, понятно, эти фигуры не равновелики) и ассоциируется с процессом утверждения в СССР тоталитарной системы власти, с пропагандистским обоснованием и освещением в нужном для сталинского руководства духе всевозможных кампаний — от форсированной сверх всяких норм индустриализации и насильственной коллективизации до позорных судилищ над идейными противниками вождя, с массовыми репрессиями военных кадров накануне и в годы Великой Отечественной войны. Верным сталинским опричником остался Мехлис в памяти людей.

Достаточно взять любую его статью, речь, проанализировать любой его поступок — и ясно видна в этом человеке незамутненная никакими сомнениями уверенность в том, что он — из когорты «новых людей». А значит, вправе решать за других — «прежних», «старорежимных» — куда идти, в каком обществе жить, и соответственно, вершить скорый суд и расправу над мыслящими иначе. Невольно напрашиваются строки из Бориса Пастернака:

О Мехлисе писать довольно сложно. Сразу приходит на ум Жан-Жак Руссо с его постулатом — человек по природе добр. И в самом деле, не палачом, не инквизитором же родился и наш герой. Ведь были же у него и росистая тропинка, по которой сделал первые неуверенные шаги, и синяк, полученный в мальчишеском поединке чести, и первое чувство, делающее любого хоть чуть выше, благороднее.

Но что случилось потом? Откуда столь мрачная, прямо-таки палаческая слава? И случайно ли широкая прижизненная известность Мехлиса обернулась практически полным забвением после смерти? Отнюдь нет. Он сам стал заложником той политико-идеологической системы, формированию которой отдал столько сил.

В среду партийных функционеров он попал как раз в то время, когда с руководящих постов устранялись активные участники Октябрьской революции, члены партии с дореволюционным стажем, авторитетные хранители традиций большевизма, одним своим существованием напоминавшие Сталину о безосновательности его претензий на абсолютную власть. У приходивших им на смену аппаратчиков прежние минусы — мизерный партийный стаж, отсутствие связей с «ленинской гвардией» — оборачивались в глазах первого генсека большими плюсами. Представляется, что именно в этот период окончательно сложилась и личность Мехлиса. Если некогда он, возможно, и исповедовал романтически-революционные идеалы, то теперь счел за благо с ними расстаться, став законченным функционером. Нормы партийного товарищества окончательно уступили место верноподданничеству и лести в отношении «первого лица», а руководящую силу приобрели не решения партийных органов, а указания все более узурпировавшего власть хозяина — Сталина.