Хью покачал головой.

— Это все кокетство. Этот рассказ в наименьшей степени отражает подлинные мысли Робина. К тому времени он потерял ко всему этому интерес. Если бы он писал серьезно, он написал бы совершенно по-другому. Примерно об этом он вот здесь говорит…

Хью перевернул страницу и показал на несколько строк, накорябанных карандашом.

В ЭТОМ РАССКАЗЕ ВСЕ НЕ ТАК, — писал Робин.

Избавиться от Хампиджа. Найти другой сюжетный ход.

Неуместный юмор.

Сохранить основу сюжета, но выбросить два последних абзаца, чтобы весь рассказ держался на последнем разговоре между Лоренсом и Гарольдом.

Они детально и подробно обсуждают достоинства самоубийства.

Лоренс начинает с цитаты из Симоны Вайль, которая иллюстрирует различный подход к жизни у персонажей:

«Есть два способа убить себя: самоубийство и безразличие».

— Кто это? — спросила Эмма, показав на незнакомое имя.

Хью придвинулся ближе, всмотрелся в каракули.

— Какая-то француженка, — ответил он. — Давай выпьем еще вина.

— Я за рулем, — сказала Эмма, слишком поздно, чтобы помешать ему наполнить бокал.

— Тебе не обязательно садиться за руль.

Она не обратила внимания на эти слова.

Остальная часть заметок Робина была, судя по всему, написана значительно позже: шариковой ручкой и более крупным почерком, но разобрать его было еще труднее.

Еще одна цитата из СВ. (Не это ли произошло?)

«Для тех, чье „я“ мертво, мы не можем сделать ничего, абсолютно ничего. Но мы никогда не знаем, действительно ли „я“ конкретного человека совсем мертво или лишь безжизненно. Если оно не совсем мертво, его, подобно инъекции, способна оживить любовь, но это должна быть в высшей степени чистая любовь без малейшего намека на снисходительность, ибо даже легкая тень презрения подталкивает к смерти».

— Эмма, — сказал Хью. — Эмма, взгляни на меня.

«Если „я“ уязвлено извне, оно восстает самым крайним и самым мучительным способом, словно загнанное животное. Но как только „я“ оказывается наполовину мертво, оно желает, чтобы его добили, и позволяет погрузить себя в бессознательное. Если затем оно пробуждается от прикосновения любви, возникает острая боль, которая порождает ярость, а порой и ненависть к тому, кто вызвал эту боль. Отсюда, по всей видимости…»

Здесь запись обрывалась. Эмма пыталась понять эти слова, догадаться, почему Робин их переписал, и вдруг она почувствовала, как к ее плечу прикоснулась рука. Рука гладила ее голое плечо, забравшись под блузку. Хью навалился на нее всем телом, рука скользнула вниз, к ее груди. Эмма оттолкнула его и неловко поднялась на ноги.

— Ты что делаешь? — спросила она, пытаясь подавить дрожь в голосе.

Хью не ответил. Она сурово посмотрела на него, увидела, что на его лице мешаются похоть и тоска, и не сумела разозлиться.

— Я здесь не за этим. Ты должен это понимать.

Хью тоже встал, но приблизиться к Эмме не решился.

— Прости. Я глупо поступил. Не подумал.

Эмма поразмышляла над этими словами, вздохнула. Казалось, больше говорить не о чем.

— Я лучше пойду.

Она взяла джемпер и пальто, направилась к двери.

— Нет, Эмма, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, останься. Прости. Я же сказал — я не подумал.

Она уже вышла на лестницу, но повернулась, чтобы ответить:

— Тогда пора начать думать, Хью. Может, дать себе такое обещание к Новому году? Нам обоим. Давай оба начнем думать с этого момента.

Последние слова донеслись уже с улицы, хлопнула входная дверь. Печально и горестно Хью посмотрел на оставшуюся на столе еду, потом опустился на кровать, чувствуя головокружение; озадаченный Эммой, Робином, самим собой; в висках пульсировало от выпитого вина.

* * *

В ту ночь Эмма долго не могла заснуть, но когда все-таки заснула, сон ее был глубок и спокоен. Проснулась она от яркого полуденного света, заливавшего спальню, окрашивавшего стены и потолок в теплый, чистый белый цвет. Она медленно вытянулась на своей узкой кровати, окутанная уютом; и события предыдущей ночи, медленно всплывшие на поверхность ее сознания, показались далекими и нереальными.

Она позавтракала в залитой солнцем гостиной. С воскресной почтой принесли еще открытки, и лишь покончив с ними и с воспоминаниями, которые вызывали открытки, Эмма поймала себя на мысли, что думает о приписке к последнему рассказу Робина. Слова вспоминались с трудом. Эмма не знала, что случилось с блокнотом. Она хотела забрать его с собой, но, скорее всего, в суматохе оставила у Хью.

От этих мыслей Эмму отвлек шум на улице. Громко и навязчиво завывал двигатель, подбадриваемый криками, которые, судя по звуку, издавала целая толпа. Эмма подошла к входной двери и выглянула наружу. Прямо напротив ее дома застрял в снегу фургон, который оставили на ночь на небольшом склоне. Задние колеса яростно вращались, а восемь-девять человек, в том числе соседи Эммы, пытались вытолкнуть фургон из сугроба.

— Вам помочь? — крикнула Эмма.

— Да уж почти справились, милая, — ответил человек из дома напротив, чей сын и был владельцем фургона. — Еще разок толкануть, и все в ажуре.

Под аккомпанемент криков, смеха, указаний, тяжелого дыхания, надрывного рева двигателя и летящего прямо в лицо снега все дружно навалились на фургон и радостно загалдели, когда машина сдвинулась с места. Все вместе они смотрели, как автомобиль тяжело ползет в гору.

— Давай, Рон!

— Подбавь газку, сынок!

Когда фургон, выпустив облако выхлопных газов, исчез за горкой, все захлопали и загалдели с удвоенной силой.

Соседи расходиться не спешили, продолжая болтать, изо рта у них валил пар; обхватив себя руками, они приплясывали от холода.

— А пошли к нам, — пригласил отец Рона. — Пропустим по стаканчику.

Его жена заметила, как Эмма в нерешительности мешкает у тротуара, тогда как остальные, энергично отряхивая снег, толпятся на крыльце. Она мягко взяла ее за руку и улыбнулась.

— Пойдем, милая. Согреешься.

Эмма все еще пребывала в ошеломлении от внезапного холода, солнечного сияния, отражавшегося от заледеневшей дороги и задних стекол фургона, удивительной веселости компании. У нее сохранилось смутное воспоминание, что, перед тем как выйти из дома, она собиралась подумать о чем-то важном.

— Спасибо, — сказала она. — Спасибо, это будет чудесно.

Среда, 28 октября 1987 г.