поляками. Пьеса была им разрешена для постановки, причем нестандартным способом. Гончаров рассматривал пьесу в декабре 1865 года; уже в январе следующего, 1866 года она шла на сцене в Вильне[272]. Между тем в фондах драматической цензуры текст пьесы не сохранился: цензурный экземпляр обнаруживается лишь в архиве Столыпиных, куда вообще-то не должен был попасть (по этому источнику мы и цитировали пьесы выше). Более того, цензор Е. И. Кейзер фон Никльгейм разрешил его ставить задним числом: судя по пометам на первом и последнем листах экземпляра, это случилось 26 июля 1866 года, через полгода после постановки.

На новом посту Гончаров вновь пытался согласовать собственные эстетические и политические убеждения, с одной стороны, и литературные взгляды и службу цензором — с другой. Позицию Гончарова трудно охарактеризовать как конформистскую или бюрократическую: пользуясь категориальным аппаратом эстетической критики, он высказывал смелые и оригинальные суждения о политической жизни империи, отрицая даже фундаментальную для государственной идеологии концепцию, согласно которой Северо-Западный край был населен преимущественно русскими. Рекомендуя разрешить пьесу Полонского, Гончаров разделял крайне пессимистичный взгляд драматурга на будущее Царства Польского в составе Российской империи, а не одобряя пьесу Столыпина, рисковал вызвать конфликт между собственным руководством и влиятельным губернатором Кауфманом. Гончаров теоретически поддерживал попытки лингвистической и культурной ассимиляции населения (хотя трудно сказать, насколько он надеялся на их успех), которые были возможны за счет эстетически значимых литературных произведений. Такой подход, однако, оказался неважен для его руководства: «эстетическая» цензура Гончарова была для Валуева менее важна, чем интриги разных ведомств и влияние других высокопоставленных чиновников.

Пример Гончарова показывает, что приверженность империалистической политике не объединяла, а разделяла государственных чиновников и журналистов. Цензурное ведомство, которое в начале карьеры Гончарова многим литераторам представлялось подходящим каналом для коммуникации между властями и публичной сферой, к концу его службы стало ярким примером невозможности выстроить между ними нормальные отношения: даже общепринятые, казалось бы, представления о необходимости противостоять Польскому восстанию не позволяли достичь консенсуса. Хотя мало кто, за исключением революционно настроенных авторов типа Герцена, готов был отказаться от попыток интегрировать Северо-Западный край в Российскую империю, представления о том, что, собственно, значит обрусение, как его следует добиваться и насколько это вообще возможно, у разных акторов, таких как государственные деятели, цензоры и журналисты, совершенно не совпадали.

Противоречия, связанные с судьбой Северо-Западного края, раскалывали и имперскую бюрократию, и столичное образованное общество — но еще больше они подрывали всякую надежду на диалог между государством и обществом. На индивидуальном уровне «империализм» едва ли помог Гончарову согласовать «писательскую» и «цензорскую» роли, которые ему пришлось играть: во имя политических соображений дозволены оказались и пьеса Полонского, которую Гончаров, очевидно, считал удачной, и пьеса Столыпина, которая цензору казалась неудачной. Со схожими проблемами столкнулся и глава цензурного ведомства Валуев, не готовый проводить в своей практике взглядов Каткова на Северо-Западный край, которые в целом разделял. Цензоры были вынуждены принимать решения о разрешении или запрете политически значимых произведений, руководствуясь не популярными в обществе представлениями о проблемах империи и путях их преодоления или об эстетических ценностях, а политической конъюнктурой, которая вряд ли казалась им самим осмысленной.

2. Кто закрыл «Русский вестник»? Цензурные интриги и нигилистическая периодика

Наиболее известным последствием службы Гончарова в Главном управлении по делам печати, несомненно, стала приостановка, а потом и закрытие радикально-демократического журнала «Русский вестник» в 1866 году. Выпуск «Русского слова», одного из самых известных и влиятельных периодических журналов 1860‐х годов, был приостановлен решением министра внутренних дел Валуева в начале 1866 года. Вскоре после этого журнал, так и не возобновив издания, оказался полностью закрыт — после покушения Д. В. Каракозова на Александра II. Конечно, судьба «Русского вестника» зависела не лично от одного цензора, пусть высокопоставленного, а от государственной политики в отношении печати в целом. Тем не менее в исследовательской литературе именно это решение Гончарова воспринималось как свидетельство его принципиального конформизма: еще Евгеньев-Максимов отметил, что лично цензор, видимо, не поддерживал репрессивные меры против «нигилистов». Это проявилось, например, в его достаточно снисходительном отношении даже к статьям Писарева «Пушкин и Белинский», которые должны были возмутить Гончарова-писателя до глубины души[273]. Активное участие Гончарова в закрытии журнала исследователь считал попыткой Гончарова подстроиться под циркуляры Валуева, возглавлявшего цензурное ведомство. Репутация трусливого, хотя довольно либерального цензора надолго закрепилась за Гончаровым[274]. Несколько другую трактовку предложил В. А. Котельников, утверждавший, что никакой двойственности и конформизма в позиции Гончарова не было: он осуждал «Русское слово» за материализм и атеизм и как писатель, и как цензор (Котельников, с. 442–444). Интересным образом в работе одного из специалистов по истории «Русского слова» Гончаров вообще не упоминается как важный участник закрытия журнала[275]. Наиболее объективную картину, как кажется, дает сугубо описательная статья советского исследователя, где цитируются и документы всех участников приостановки журнала[276].

В этом разделе мы рассмотрим, каким образом Гончаров пытался решить самую сложную для себя задачу — реагировать на литературную деятельность «нигилистов». Проблема здесь лежала на поверхности. С одной стороны, Гончаров не мог не поддерживать развитие периодической прессы и защищать ее от цензурных репрессий. Еще в 1864 году он полемизировал со своим коллегой Пржецлавским:

При таких капитальных изменениях, пошевеливших все слои общества и народа, коснувшихся разных общественных и хозяйственных вопросов, могла ли журналистика, имеющая целью и условием, так сказать, своего существования отражение современной жизни, оставаться глухою, слепою, — словом, мертвою в общем движении преобразований? Отвергать ее участие в этом движении и стараться видеть в ее деятельности только вред — значит лишать ее всякого серьезного значения, осуждать на безмолвие или на такую роль, в какой она в нынешнее время оставаться не может (Гончаров, т. 10, с. 111).

С другой стороны, Гончаров был частью той организации, которая и занималась правительственными репрессиями против периодической печати; более того, лично играл в них значительную роль. Предметом нашего внимания станут два случая, связанные с закрытием изданий радикально-демократического направления: Гончаров выступал и их цензором, и их литературным противником.

Первый случай связан с почти забытым фельетонным циклом Гончарова, посвященным петербургской городской жизни. Писатель анонимно публиковал многочисленные заметки о повседневных неприятностях, ожидающих в жизни петербуржца, в газете Краевского «Голос» в 1863–1865 годах[277]. По преимуществу Гончарова-фельетониста интересовали плохое состояние мостовых, недостаток контроля за рысаками и нехватка общественных туалетов. Участие высокопоставленного чиновника Министерства внутренних дел в этой газете было неудивительно: в первые годы своего существования «Голос» тайно субсидировался Валуевым и всегда был популярной площадкой для