– Здесь есть еще один православный священник, Арсений Богдановский, – продолжил Франц Помасский. – Ему лучше не исповедоваться, он может никому не открыть тайну вашей исповеди. А надо, чтобы она дошла до князя. В этом смысле отец Дзюровский лучше.

– Понял, – сказал Дмитрий.

От перспективы принять «полумертвую» пилюлю у него похолодело в животе. И кроме того, его сильно тревожила перспектива находиться в ситуации, им абсолютно не управляемой. Это было не в его правилах. А как быть?

* * *

В Красной палате Кремлевского дворца было двое – царь Борис и патриарх Иов. Разговор был настолько секретный, насколько может быть секретным разговор между двумя главными людьми в государстве при надвигающейся страшной опасности.

Несмотря на все принятые меры, лицо, выдававшее себя за царевича Дмитрия, тайно сумело выйти за пределы Московии, пробраться в Литву и основательно там наследить. О появлении его в разных местах то и дело сообщали тайные агенты.

Складывалось такое впечатление, что это не человек, а нечистый дух, так быстро он менял облик и города.

Закопошились и ожили старые борисовские враги и в Москве, и даже в самых дальних пределах…

Из Антониева-Сийского монастыря пристав Воейков писал про главного врага Годуновых Федора Никитича Романова (отца Филарета):

…А что старец Филарет просит Вас из его кельи выгнать чернеца Ивашку Прохорова, что, мол, не годится бельку с чернецом в одной келье жить, так это он пишет нарочно. В самом деле не хочет, чтоб чернеца от него забирали. Они с этим малым душа в душу живут, и от Ивашки ничего узнать про отца Филарета нельзя, хотя для этого его и сажали.

Отец Филарет сильно изменился. Было все печалился, плакал о своих детях, что в Белоозере, а теперь загордился. Ходит важно, живет не по монастырскому чину.

Жаловались мне старец Иринах и старец Леонид, что он сильно бранил их, в келью к себе заходить запретил. К старцу Иринаху с посохом подскакивал и бил его. Мне он все грозит: «Вот посмотрите, каков я буду. Не обрадуетесь!»

Много говорит о ловчих птицах и собаках…

Борис понимал, что кто-то, несмотря на все запреты, осведомлял князя Федора Романова о московских событиях. Значит, вопреки царской воле, были, были и еще раз были сношения между его врагами. Была организованная сеть.

И все это из-за слухов о проклятом самозванце.

– Ну что, отец Иов, – сказал Борис, – не пора ли нам обозначить его?

– Боюсь, что пора, государь.

– Ну и как?

– Отрепьев, – сказал патриарх.

– А как ошибемся? А если это не он?

– Можем и ошибиться. Только не обозначать еще страшнее.

– Чего я не пойму, так это полного неведения о нем в московских доносах, – думал вслух Борис. – Обо всем пишут – о пьянстве, о поборах, о содомском грехе, о самоуправстве воевод, а о таком страшном грехе, как самозванство, ничего!

– И на исповедях ничего, – сказал Иов. – Я специально священников опрашивал.

– Не хочется мне Отрепьева, – продолжил царь. – Наглый монах, науськанный Романовыми да Черкасскими. Не тянет на такую роль.

– Он-то, может, и не тянет. Ситуация его толкает!

– Ну, давай, отец Иов, на твое усмотрение. Готовь грамоту патриаршью ко всем церквям и монастырям.

– Патриаршью? – переспросил первосвященник.

– Именно, – ответил Борис. – В случае ошибки, лучше чтобы патриарх отвечал саном, чем государь головой.

* * *

Про князя Адама Вишневецкого говорили, что годами он велик, а умом мал. Что он бражник, гуляка, бездельник и мот. Что он бесчестен, не помнит хорошего, жаден и бессердечен.

Что угодно плохого можно говорить о человеке, который обладает огромными владениями на обоих берегах Днепра, влиянием на короля, имеет богатейшую родню, и дела которого никогда за последние десять лет не были расстроены. Несмотря на близость коварной Русии, опасных казаков и далеко еще незамиренных татар.

О таком человеке только плохое и можно говорить.

На самом деле это был один из действительно блестящих и образованных польских князей. Военный, культурный и хозяйственный опыт нескольких поколений шляхетства был вложен в него и в его брата Константина, владения которого находились рядом.

Пожалуй, при его умении быстро принимать решения и быстро их реализовывать у него было слишком много свободного времени, и от скуки он постоянно искал развлечений. Вплоть до военных.

Недавно в приграничном споре русские захватили два принадлежащих ему местечка – Прилуки и Свецино.

Местечки были пустоватые, но князь вовсю раздувал конфликт с русскими. При этом он привлекал короля польского Сигизмунда как защитника и князя Острожского Януша как судью. Чем больше будет базар, тем больше будет шансов, что больше русские не полезут.

Но самое интересное в его жизни развлечение нашло его само.

В поздний осенний вечер пришли к нему в кабинет начальник оршака Ришард Бучинский и насмерть перепуганный православный священник отец Дзюровский.

Оба стояли в преддверии зальца, слабо освещенного свечами, и переминались.

– Ну, чего стоите? – настороженно спросил князь Адам.

Офицер и священник переглядывались и молчали.

– Что вас привело? – спросил князь.

– Новичок из оршака – московитянин – при смерти.

– Ну и что? – удивился князь. – Что с того?

Он тоже помолчал. Потом не выдержал и спросил:

– Несчастный случай? Драка? Жар? Рвота? Зараза?

– Вот. – Священник протянул князю изрядно помятый свиток бумаги. – В его вещах было.

Князь взял листок в руки и начал просматривать. Чем дальше он читал, тем большее удивление высказывало его нервное лицо.

В свитке было написано:

«Я – царевич Дмитрий, сын царя Московского Ивана, волею судьбы избегнувший смерти от рук правителя Бориса Годунова.

Правитель Борис, обманом сев на престол родителя моего, учинил злую расправу над всеми близкими мне княжескими родами. Он знал, что Бог сохранил мне жизнь и что вместо меня умертвили углицкого попова сына, и всюду преследовал меня. Вынужденный скрываться от его убийц под видом монаха, я ушел из Русии.

В случае моей смерти прошу меня похоронить по христианскому обычаю, как царских детей погребают. Самую мою смерть от людей скрывать не следует. Чтобы самая моя смерть принесла убийце Борису наказание и опасение за престол его.

Святой животворящий крест, который на мне, есть крест моего крестного отца Ивана Федоровича Мстиславского, подаренный мне при святом крещении.