— Что с остальными?

— Как ты и приказал, мой Царь. Цари Рехова и Моава мертвы. Но Царю Сувы, Адраазару, удалось избежать смерти.

— Он тоже в Раббате?

— Да, мой Царь. Те же, кто не вошел в город, остались лежать на равнине.

— Аммонитяне дрались храбро? — задумчиво спросил Дэефет.

— Да, мой Царь, но никто не может сравниться в храбрости с твоими воинами. Хвала Господу! Он был на нашей стороне в этой битве.

— Уверен ли ты, что город надежно заперт и никто не сможет выскользнуть из него?

— Ни один человек, мой Царь, — устало улыбнулся воин. — Если только у него нет крыльев.

— Прекрасно. — Дэефет кивнул и громко приказал: — Накормить и напоить его! Вестник победы ни в чем не должен знать отказа! Завтра ты поскачешь к Иоаву, своему Господину, и скажешь, что я выслал ему в помощь три корпуса воинов.

— Да, мой Царь, — поклонился тот.

— За хорошую новость получи у казначея тысячу сиклей. — Казначей опустил голову в покорном поклоне. — Теперь ступай, отдыхай и веселись.

— Благодарю тебя, мой Царь. — Воин снова преклонил колено, но тут же поднялся и направился к лестнице. Остальные вышли следом за ним, тихо переговариваясь между собой. Новость была хорошей, но Дэефет еще до появления вестника отдал приказ о праздничном Богослужении. Значит, он заранее знал о победе. И Нафан остался на кровле вместе с Царем. Значит ли это, что пророк предсказал победу израильтян в битве при Раббате? И каковы были остальные предсказания? Первосвященник Авиафар выглядел недовольным. Он не любил Нафана, и вовсе не потому, что видел в нем что-то плохое, но потому, что Дэефет придавал слишком большое значение его пророчествам. Если бы Царь молился с таким же усердием… Судьи поддерживали Авиафара. Нафан вообще мало кому нравился из иевус-селимской знати. Но он нравился Дэефету, и это решало все. Тем временем Дэефет, стоя у самого края кровли, вдруг подался вперед и спросил у одного из стражей:

— Кто это?

— Мой Царь? — Тот подошел ближе.

— Вон в том доме, — Дэефет протянул руку и указал в вечерний полумрак. — Окно второго этажа…

— Э-э-э-э… — Стражник прищурился. — Это дом одного из тридцати, мой Царь, Урии.

— А-а, — Дэефет кивнул. — Я помню его. Он — хеттеянин.

— Да, — с готовностью подтвердил стражник. — Урия действительно из хеттеев. Но он смелый и сильный воин. В битве с филистим…

— Я не спрашиваю, какой он воин, — жестко оборвал Дэефет. — Мне это известно. Я спрашиваю, кто та женщина, что видна в окнах покоев? Охранник снова вгляделся в сумерки.

— Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии.

— Вирсавия, — пробормотал задумчиво Дэефет. — Не та ли, о которой говорят — «первая красавица Иевус-Селима»?

— Да, мой Царь, — подтвердил стражник. — И так ее называют тоже.

— Как же еще? Говоря, Дэефет продолжал смотреть на окна дома Урии и потому не видел, как побледнело лицо Нафана, все еще стоящего у лестницы.

— Еще, мой Царь, ее называют Верной Вирсавией. Дэефет кивнул удовлетворенно.

— Завтра же она должна быть в моих покоях, — сказал он. На кровле возникла напряженная пауза. В этот момент каждый стражник невольно представлял себя на месте Урии Хеттеянина. И только Нафан не думал об этом. Он шептал мысленно: «Ты не ошибся, раввуни. Вот и сбылось твое второе предсказание. Значит, верны и остальные».

— Ты слышал, что я сказал? — жестко спросил Дэефет.

— Я хорошо слышал тебя, мой Царь. Завтра к вечеру Вирсавия будет в твоих покоях, — без тени эмоций ответил стражник. А Нафан, прикрыв глаза, продолжал шептать одними губами: «Благодарю тебя, Господи, за то, что подал знак. Я помню сказанное посланцем твоим и исполню волю твою с решимостью и кротостью. Но… лучше бы этого знака не было. Жесток твой выбор, Господи, и страшен путь рабов твоих».

11 часов 53 минуты Когда Саша открыл глаза, в палате никого не было. Собственно, палату можно было назвать палатой с большой натяжкой. Сашу поместили в бокс — поражающую скромностью размеров комнатку, выходящую окнами на теневую сторону и потому довольно темную. Обстановка была под стать. Не домашняя, прямо скажем, обстановочка. Кроме кровати — тумбочка в изголовье да стул в ногах. Бокс был прямо-таки создан для того, чтобы будить в пролетариях тоску по буржуазной роскоши. Ананасы, рябчики… У Саши вдруг проснулось чувство «дежа вю». Словно бы видел он этот бокс, да не просто видел, а совсем недавно. Только вот когда и при каких обстоятельствах, этого он почему-то вспомнить не мог. Саша прислушался к собственным ощущениям. Ничего. Боль ушла, а вместе с ней исчезло и чувство разбитости. Он отбросил одеяло и обнаружил, что одет в синюю пижаму, короткую и безразмерно широкую. Единственным плюсом этой «фрачной пары» было то, что штанины заканчивались на уровне щиколоток, а рукава, соответственно, где-то на локтях. Одним словом, стигматы Саша мог бы созерцать во всей красе, не отрывая голову от плоской, как блин, комковатой подушки. Но штука-то заключалась в том, что никаких стигматов у себя на ступнях он не увидел. Саша сел и осмотрел ноги еще раз. Внимательно осмотрел, не торопясь. Ничего. Ни полос, ни потертостей. Ноги как ноги, нормальные, без явно выраженных изъянов, не считая плоскостопия.

— Ага, — сказал Саша непонятно к чему и, наклонившись, заглянул под кровать, надеясь отыскать там свои туфли. Туфель под кроватью не оказалось, зато оказались там странные тапочки типа вьетнамок, из незнакомого Саше материала. По коричневым полосам, крест-накрест крепящимся к подошве, белой краской было выведено коряво: «Бокс 3/10». От надписи веяло узаконенным мордобоем и почти космической таинственностью. И если с боксом было более-менее ясно, то «3/10» вызывала едва ли не мистический трепет. Саше сразу представлялся угрюмый Верховный священник Авиафар, выкрикивающий от Скиньи собравшимся во дворе израильтянам: «Три дробь десять! Трепещите, несчастные! Три дробь десять!» И те поспешно грохаются на колени. Было что-то эдакое в надписи. Однако Саша вытащил тапочки, сунул в них ноги и поежился. Тапочки оказались на редкость холодными. Как оконное стекло зимой. Пошевелил пальцами, проверяя, действительно ли прошла боль в ступнях. Действительно. Прошла. Он осторожно встал. Нормально. Сделал шаг. И теперь ничего. Не без некоторого удивления Саша выяснил, что в тапочках этих — шедевре отечественной обувной промышленности — можно даже нормально передвигаться. Некоторое время. Он прошел к двери, осторожно приоткрыл ее и выглянул в коридор. Слонялись редкие больные, в холле жизнерадостно бухтел телевизор, докладывая об очередной победе «над», снижении и выплатах, сокращении и подъеме, словом, старательно рассказывая сказки, а у медицинского поста молодой бородатый парень, облаченный в привиденческий «саван» хрустяще-белого цвета, болтал с симпатичной девочкой-медсестрой. Саше отчего-то показалось, что если его сейчас заметят, то непременно вернут в бокс и запрут на ключ. Ему очень не хотелось в бокс и даже, наоборот, хотелось домой, в собственную удобную постель. Раз уж так упорно не удается заняться делом. Визуально определив наличие туалета — наиболее часто распахивающаяся дверь, из-за которой нагло лезли клубы сигаретного дыма, — Саша двинулся именно в том направлении, прикрывая лицо ладонью в деланном смущении. Ступал он мелко и часто, словно танцовщица фольклорного ансамбля «Березка». Прошмыгнув мимо медсестры, Саша, однако, направился не к туалету, а свернул налево, к лифтам. Нажал кнопку вызова. И стоял себе в ожидании, забавно помахивая руками, пританцовывая на месте. Странно, но никто не обращал на него внимания. Стоит человек, лифта ждет. Подошли две медсестры, остановились рядом, продолжая начатый разговор: