Петерс был более приспособлен к сценической деятельности, чем я. Может быть еще и потому, что это давало ему возможность чаще бывать в обществе Трипетты. Поэтому неудивительно, что однажды вечером он присоединился к группе клоунов и акробатов, которым нужен был кто-нибудь на место их товарища, сломавшего ногу во время выполнения одного из наиболее дерзких трюков. Я не придал этому особого значения, даже и на следующий день, когда вся труппа была приглашена вновь. Я не волновался до тех пор, пока принц не стал просить устраивать для себя соло-представления. Но, как выяснилось, беспокоиться было не о чем.

Цветастый костюм отлично скрывал его мощные бицепсы, и он проявил удивительный талант и умение в клоунаде, которых я от него не ожидал. Для него оказалось делом нескольких дней стать любимым шутом принца.

Вскоре наступил март, и я с возрастающей уверенностью начал понимать, что Петерс для Трипетты был всего лишь очередным увлечением из среды актеров; она не принимала его всерьез.

Однажды я даже позволил себе довольно глупый и бестактный поступок. Отозвав ее в сторону, когда она шла на представление, я не спросил Трипетту напрямик о ее намерениях относительно Петерса, но попытался выяснить, как она, мучая и водя его за нос, может не замечать, что это влияет на его способность играть на сцене и быстро реагировать. А ведь ему нужна ясная голова, если потребуют обстоятельства.

Она одарила меня очаровательной улыбкой и присела в реверансе.

— Да, сэр Гигант? — ответила она на мое приветствие. — Чем могу служить?

— Немного информации, прекрасная мисс, — сказал я. — Вам должно быть известно о внимании моего друга Петерса?

— Шута? Было бы трудно этого не заметить, сэр Гигант, потому что он везде, куда я ни пойду: улыбается, как сумасшедший, кланяется, предлагает цветок.

— Вы ему очень нравитесь, Трипетта. Хотя ваши сердечные дела, конечно, не мое дело, так сказать, дружба обязывает меня выйти за рамки обычной вежливости и спросить о ваших чувствах по отношению к нему. Это, так сказать…

— Чувствую ли я, что шут сам себя дурачит? — закончила она. — Говоря напрямик, мой ответ — да, сэр Гигант. Я не хочу оскорблять чувства деревенского парня, но сам принц Просперо уже два раза мне улыбнулся и отметил мою красоту. У меня гораздо более далеко идущие планы, чем союз с человеком, который является живым воплощением того, что заставило меня покинуть дикие края Америки. Я, сэр Гигант, настоящая леди; я чувствую, скоро я поднимусь на более высокую ступень в жизни и мой вкус и таланты будут по достоинству оценены.

— Спасибо, мисс Трипетта. Очень приятно было услышать что-то конкретное в тумане придворного многословия.

— Всегда к вашим услугам, сэр Гигант, — сказала она, снова приседая в реверансе. — И можете передать вашему другу, что из всех, кого я знала, он исключительный дурак.

— Передам ваш комплимент.

Я сделал поворот на сто восемьдесят градусов и удалился.

Позднее, когда я передал наш разговор Петерсу, опустив вступление, чтобы преподнести его как случайный, он только улыбнулся самой добродушной из своих демонических улыбок и оценил это как проявление остроумия с ее стороны. Тогда я понял, — а может, знал давно — что говорить бесполезно, все равно она разобьет ему сердце, что бы я ни говорил и как бы ни говорил.

Мне очень нужен был совет Лиги или Вальдемара. Но с этим придется подождать.

Это было не просто место, куда она ходила петь. Сегодня она пришла, чтобы побыть одной, что в эти беспокойные дни делала все чаще и чаще. Она шла босая по широкой темной глади; невдалеке от нее море то с шумом накатывало, то отливало; горы, там, где сливались с небом становились медными, эхо от выбрасывающихся на берег волн снова возвращалось в море. Ее контральто выделялось на фоне их низкого гула, когда она повернулась и пошла по пустынной тропинке сквозь клонящийся к земле влажный бурьян, стеклянно-гладкие разноцветные камни, раковины, обломки кораблекрушений, щепки. Именно среди этих морских останков в коралловой пещере она нашла его — оранжевая, красная, зеленая и желтая, все еще пропитанная влагой, она словно вобрала в себя краски всех радуг, стоявших над ней веками. Он отвернулся и вытер глаза, когда почувствовал, что она была близко. Повернувшись снова, он увидел ее.

— Леди, — сказал он, — простите.

— И ты меня прости, — ответила она. — Я думала, что это место для радости.

— Вы…

— Конечно, Энни, — ответила она.

— Но вы такая взрослая!

— Да. Подойди ко мне.

Он подошел и она обняла его.

— Значит, ты моя мама? — спросил он.

— Конечно, — сказала она ему. — Кто угодно, Эдди. Тот, кто тебе больше всего нужен.

Неожиданно он заплакал опять.

— Мне приснилось, — сказал он, — что я взрослый тоже. Это так мучительно…

— Я знаю.

— Я думаю, что не вернусь обратно. Я верю, что буду жить здесь всегда.

— Если хочешь. Где бы ты ни был, ты всегда найдешь здесь свой дом.

Через час или через год он отошел от нее и повернулся.

— Ты слышишь? — спросил он.

Эхо отлива все еще висело в воздухе вокруг них, и она только кивнула в ответ.

— Оно зовет меня.

— Я знаю.

— Я должен идти к нему.

— Нет. Не надо.

— Тогда я хочу. Остальное — боль.

Она схватила его за руку.

— Прости, — сказала она, — я никогда не предполагала, что мир может использовать тебя таким образом. У меня была мечта. Для нас. Ее сломали. Тебя заманили, туда, где боль. Я люблю тебя, Эдди. Ты слишком чист душой, чтобы принять мир, который тебе предлагают.

— Он дал мне видение, Энни.

Она посмотрела в сторону.

— Оно стоило того? — спросила она.

Он поклонился и поцеловал ее руку.

— Конечно, — ответил он.

Они вслушивались в эхо грустного, протяжного, удаляющегося гула. Потом он сказал:

— Теперь я должен идти.

— Подожди немного.

— Тогда спой мне.

Она пела и пение созидало; море стало самой ее песней. Зебры теней окружили их своим забором.

— Спасибо, — сказал он наконец. — Я тоже люблю тебя, Энни. Всегда любил и буду любить. Сейчас, однако, я должен идти туда.

— Нет. Ты не пойдешь.

— Да. Я пойду. Я знаю, ты можешь удержать меня, — ведь это твое королевство. — Его взгляд упал на их руки. — Пожалуйста, не надо.

Она вглядывалась в сероглазое детское лицо сквозь сорок лет, отпечатавшиеся на нем, как будто смотрела из гроба. Потом она разжала руку.