— Bon voyage, Эдди.

— An revoir, — сказал он. Повернувшись, он направился на восток, куда ушло море. Оно давало о себе знать то глухими ударами, то равномерным пением, потом его голос зазвучал на тон выше.

Она повернулась и пошла в другую сторону к берегу. Медные горы стали угольного цвета. Небо нависло и озарилось молниями. Она села на камень, озаряемая их вспышками, и стала слушать, как идет кроваво-теплый прилив.

В эти апрельские дни, согретые теплым солнечным светом, голубой клочок неба притягивает к себе. Ночи становятся упоительными: гитарные переборы, ритмы Фламенко, встречи у костра под постоянный аккомпанемент звуков пиршества, доносящихся из северного здания. Более сдержанными были развлечения двора. Здесь царили пресыщение и усталость. Принц Просперо обрюзг, его лицо приобрело красноватый оттенок, он даже стал немножечко прихрамывать. Теперь в ряд прочих удовольствий им были зачислены восточные наркотики. Он курил бенгальский опиум, который вызывает, как мне сказали, кошмарные видения.

Меня не было, когда это произошло. Я совершал очередную ночную прогулку с Энни. Несмотря на обстоятельства я всегда буду считать это время счастливейшим в жизни. На фоне опасности и отчаяния этот свет кажется еще ярче.

Когда мы шли по освещенной свечами галерее, восхищаясь исключительной живописностью древних гобеленов, украшавших стены и моливших о реставрации, к Энни подбежала служанка одной из министерских жен. Она ухватила ее за рукав и шепотом поведала об ужасном событии, свидетелем которого только что была.

Я похолодел, когда услышал ее слова: «Бедная малышка…» Когда она ушла, я взглянул на свою дорогую леди и она кивнула.

— Трипетта, — сказала она. — Принц и семь его министров дегустировали новые вина и африканские наркотики, дающие ни с чем не сравнимое божественное забытье на очень короткое время. Они послали за ней, чтобы развлечься.

Последовало долгое молчание. Потом она продолжила:

— Они заставили ее выпить вина. Ведь надо совсем немного, чтобы подействовало на такую крошку. А потом они велели танцевать ей на столе. Она не смогла удержать равновесия, упала со стола и сломала шею.

Я был не в силах что-либо говорить. Я могу показаться чудовищем, жаждущим крови, но внезапно у меня возникло желание избавить землю от этого человека. Но я был уверен в роковой неизбежности, которая не потребует действий с моей стороны.

Позднее я уже был в том самом месте, откуда выносили ее маленькое тело для погребения в склепе на территории аббатства, который служил для этой цели на период нашего затворничества. Я услышал, как всхлипывает Энни, когда мимо пронесли это крохотное существо со сломанной шеей.

Я опасался за свою жизнь, когда придется сообщить об этом Петерсу. Но это надо было сделать. Я крепко обнял Энни перед тем, как пожелать ей спокойной ночи.

Я был прав в своих опасениях. Глаза Петерса блуждали, лицо потемнело, когда я говорил. Он пробил кулаком ближайшую стену и выругался длинно и громко. Я немного отступил назад в неуверенности, сколько времени ему понадобится, чтобы прийти в себя, и опасаясь, как бы не попало мне.

Через минуту, может чуть больше, мне станет ясно. Он перестал делать дырки в стене и повернулся ко мне, затуманившийся взгляд обрел ясность. Я приготовился.

— О, Эдди, — сказал он тогда, — эта малышка никому не хотела зла. Я убью этого человека, пусть отправится за это к дьяволу.

Я приблизился к нему и обнял, решив, что это успокоит его.

— Ни ей и никому другому не будет лучше, если ты сгоряча позволишь лучникам принца сделать из тебя бабочку на булавке.

Он поднял кусок кирпича и сжал его в руке. Я услышал скрежет. Он разжал ладонь и с нее посыпались крошки.

— Ты слышишь меня? — спросил я. — Твоя сила не имеет значения. Одна стрела в сердце и оно перестанет биться.

— Да, ты прав, друг. Ты прав, — сказал он. — Я сделаю лучше, не бойся. Я пошлю ему пирог с начинкой. Пусть не думает, что мою жизнь можно взять так дешево. Все в порядке.

Он побрел во двор, я решил его опекать.

— Нет. Нет, Эдди, — сказал он, — водружая на место свой парик, — дай мне побыть одному, это необходимо.

Я думаю он провел ночь в одной из монашеских келий. Я несколько раз обошел северное крыло и мог бы поклясться, что слышал звуки тамтама и даже какое-то пение.

Как я понял, все, что произошло потом, он на протяжении некоторого времени умело скрывал, еще раз проявив свои актерские способности. Мне сказали, что он однажды предложил своим хозяевам представление под названием «Восемь цепных орангутангов». Это развлечение предполагало нагнать ужаса на дам (о мужчинах упоминать не стоит), создав видимость, что звери сбежали от своих надсмотрщиков, и вдоволь насладиться достигнутым эффектом.

Он предлагал осуществить это так: одеть восемь мужчин в костюмы обезьян, заковать их в цепи, связав по двое. По сигналу они бросятся в зал с дикими криками. Эффект будет потрясающим, если им удастся напугать публику.

Можно себе представить, что Просперо с радостью ухватился за идею и приказал Петерсу в этот же вечер подготовить к представлению костюмы для него и семи министров, чтобы исполнить эти роли.

Наконец, я должен был присутствовать в этот вечер в большом зале вместе с Эмерсон, чтобы, как обычно исполнить несколько сценок и акробатических номеров.

Это, как предполагалось, было бы отличной прелюдией, настроило бы аудиторию на восприятие образов мохнатых человекоподобных зверей. Он даже предложил мне перед выступлением как бы невзначай информировать публику, что у нас есть еще восемь таких, как Эмерсон, но они не приручены, свирепы и поэтому их держат на цепи.

Я попросил его подробнее посвятить меня в свои планы, но он отказался, а только посоветовал заранее незаметно принести в зал саблю и спрятать там. «Так, на всякий случай», — объяснил он.

Мне все это очень не понравилось, но так как он отказывался давать пояснения, я выбрал время, чтобы войти в зал, когда там никого не было, и повесил свое оружие на стену среди древних щитов и амуниции, недалеко от того места, где я должен был выступать, прикрыв саблю щитом так, что была видна только рукоятка.

В этот вечер я пришел раньше назначенного времени с Эмерсон на поводке, надеясь разгадать намерения Петерса и помочь, если это в моих силах, или помешать, если сочту необходимым, или остаться в стороне, если потребуется. Но единственным нарушением внутреннего убранства зала было то, что сняли массивную люстру (по предложению Петерса), так как в эти необычайно теплые апрельские дни было трудно избежать того, чтобы нагар со свеч не капал на богатые наряды гостей. Люстра была заменена факелами, испускавшими сладкий аромат, которые были установлены в правой руке каждой из кариатид, стоявших вдоль стены; их было около 50 или 60 штук.