На экране снова возникла мелкая, бойкая корреспондентша.

— Мы будем держать вас в курсе новых подробностей этого скандального дела…

Я поднялась, пошла в ванную и встала под ледяной душ прямо в одежде.

Чем дольше я стояла под холодной водой, тем отчётливей понимала: Геральда я не увижу.

Геральда я не увижу, а сама буду гнить в женской тюрьме под каким-нибудь северным городом Нижние Кочки. Я буду носить тёмный платок, толстую телогрейку и валенки, лопать гнилой горох и шить на заштатной фабрике уродливые тапочки из дерматина.

Я вышла из ванной и, оставляя за собой потоки воды с мокрой одежды, пошла искать, на чём бы повеситься. Ничего подходящего не нашлось, и я стала искать лекарства. Лекарств тоже не оказалось, тогда я взяла нож и провела им по тому месту на руке, где по моим расчётам могла оказаться вена. Провела и заплакала. Нож оказался безнадёжно, бесповоротно туп. Им невозможно было не только вскрыть вену, но и отрезать кусок ливерной колбасы.

Отрезвил меня настырный звонок мобильного. Я схватила трубку в полной уверенности, что это Геральд, что он, наконец-то, продал картины, и мы всё же уедем в Америку. Мы будем безбедно там жить, пока не помрём в один день, и нас не закопают в одну могилу.

— Геральд! Ну, наконец-то!

— Анель! — возмущённо сказала трубка скандальным, визгливым голосом. — Ах ты, зараза, обещала через две недели вернуться, а прошло сколько?!

— Сколько? — прошептала я.

— Ты ещё издеваешься?! Мне твой Филимон зассал все углы, распорол все подушки, шторы разодрал на полоски, съел канарейку, раздербанил цветы в горшках, а теперь по одной вылавливает рыб из аквариума! Ладно бы он их жрал, а то выловит и мужу утром на грудь по одной приносит! Я на вырезке разорилась! «Вискас» твой он не жрёт! Только телятину и свежие огурцы. Короче, в аквариуме осталась одна рыба — золотая. Она огромная, с хохолком, какая-то особенная, китайская. Её муж за три тысячи рублей покупал. Он сказал, что если завтра утром твой кот её ему на грудь положит, то он Филимона убьёт и в землю закопает. Анель, зараза, ты куда делась?! Хахаля, что ли, нашла?

— Верка, — заплакала я. — Верка, ну почему ты раньше не позвонила? Повтори, как ты меня назвала!

— Анель, — растерянно повторила Верка.

— Повтори!

— Анель, Анель, Анель, Анель, зараза Анель! Ты что, пьяная что ли? Если немедленно не приедешь, Стасик кота твоего…

— Еду! — крикнула я. — Еду! Не трогайте моего кота! Анель…

Я нажала отбой и заметалась по комнате. Слава богу, что шкаф забит шмотками. Я переоделась в сухие брюки и водолазку, нашла какой-то рыжий парик, замазала родинку тональным кремом, напялила тёмные очки и выскочила из квартиры, не закрыв дверь и не выключив телевизор.

В таком виде во мне не признают преступницу. И хоть у меня нет денег на транспорт, я пешком пойду в свою прежнюю жизнь. Пойду и спасу своего старого, шкодливого кота Филимона.

Как я могла про него забыть?!

Анель. Зараза Анель».

Звонок звенел, очевидно, давно, но Виталя включился в действительность с очень большим трудом. Первой мыслью было, что это во внеурочное время, среди ночи, зазвонил будильник. Потом он понял, что звонят в дверь, и здорово перепугался.

— Геральд? — прошептал Виталя, находясь под впечатлением прочитанного.

Звонил кто-то настырный и бесцеремонный. Гранкин на цыпочках подкрался к двери и припал к глазку. На хорошо освещенной площадке маячила и бликовала знакомая лысина профессора. Иван Терентьевич намертво припечатал звонок пальцем и не отпускал его уже больше минуты.

Гранкин открыл дверь.

— А меня Маргарита из дома выгнала, — слегка смущённо сообщил профессор и обескураживающе улыбнулся. — Она решила, что я завёл себе бабу. С ней это происходит раз год в разгар лета, когда женщины начинают носить шорты и сарафаны. Короче, приютите лауреата Госпремии! Мне ненадолго! Через неделю в экспедицию уезжаю, с утра до вечера на работе пропадаю, не помешаю!

— Заходи, — Виталя за рукав втянул профессора в коридор. В одной руке профессор держал небольшой чемоданчик, в другой бейсболку.

— Располагайся, Вань, не стесняйся! Будь как дома и не забывай, что в гостях! — Гранкин вдруг понял, что страшно рад такому повороту событий. Теперь ему в квартире не будет так страшно и одиноко. Теперь даже можно включить самовар.

Иван Терентьевич обошёл квартиру, заглянул на кухню, в ванну и туалет.

— Подходит, — одобрил он. — Слышь, Вить, а где жена твоя с дочкой?

— Галка к маме в деревню уехала, дочку с собой забрала, — пряча глаза, ответил Виталя, и стал наполнять водой самовар.

— Я так и подумал, Вить! Бабе с ребёнком летом в деревне самое место! Эх, кабы у моей Маргариты мама в деревне была! И чтобы деревня эта на Северном полюсе! — Профессор открыл чемодан и стал доставать пожитки, выкладывая их прямо на кухонный стол: стопка трусов, стопка носков, стопка носовых платков, гранёный стакан, очевидно, под челюсть, шесть банок тушёнки и какой-то плакат.

— Это тебе от меня презент, — протянул он плакат Гранкину. — На стену повесь, нет, дай я сам повешу.

Пока Иван Терентьевич приколачивал плакат к стенке, Виталя разливал чай. Когда профессор работу закончил, Гранкин решил рассмотреть подарок.

На первый взгляд это была таблица Менделеева, но, присмотревшись, Виталя понял, что над ней кто-то существенно потрудился, усовершенствовав до неузнаваемости.

— Меня Галка на лохмотья порвёт за такую икебану, — расхохотался Виталя.

— Не, не порвёт. Не заметит, что к чему. Решит, что ты химией увлёкся, — отмахнулся профессор. — Бабы народ невнимательный, в «найди десять отличий» с ними играть бесполезно.

— С моей небесполезно, — перебил Виталя. — Вань, ты веришь в любовь?

— Что?!

— В любовь, говорю, веришь? Ну, чтоб вот сразу и на всю жизнь? Чтобы даже плевать было, плохой человек или хороший? И чтобы верить этому человеку так, что память потерять? И поверить даже, что ты — это не ты, и зовут тебя по-другому? И чтобы преступление совершить ради этого человека?

— Память потерять, это ты загнул, Вить. А вот в преступление ради любви верю. Этого на каждом шагу, как грибов-поганок. — Профессор положил себе в чай столько смородинового варенья, что горячая жидкость полилась через край. Он начал мешать месиво ложечкой, громко бряцая ей о бокал.

— Тысяча извинений, — приговаривал он, производя жуткий шум, — тысяча извинений… — Потом, громко шваркая, он с наслаждением принялся пить чай.

— Значит, про память не веришь? — пытал Виталя. — Чтобы позабыть, как тебя зовут?!

— Нет, ну почему же не верю? В принципе, верю. Любовь, это что?!