и как будто теплый и светлый луч от него вошел в мое сердце и наполнил его умилением. Я не мог удержать слез и подошел к нему под благословение. Когда я поклонился ему и поцеловал руку, то заметил, что левой руки у него нет. Глубокое умиления охватило меня, и я понял, что я имею дело не с простым человеком, но с богоносным старцем, с человеком, в котором обитает Бог. Меня объял страх! Страх и трепет, и одновременно радость и веселие. Страх о грехах и радость, что я нашел человека Божиего, любовь, надежду и утешение. Я отошел в угол двора и там тихо заплакал. Хорошо, что старец не обратился ко мне, иначе бы я разрыдался.

Он хорошо знал госпожу Патерас и заговорил с ней. По его произношению я понял, что он из Каппадокии. У меня в горле стоял ком, я не мог говорить, а только стоял в полумраке, слушал и плакал. Госпожа рассказала старцу, что мы проездом и остановились лишь взять благословение и оставить некоторые вещи, и сказала ему, что я иеродьякон из Америки. Старец упомянул, что сестра Ирина дважды приходила к нему из монастыря св. Мины и они беседовали на духовные темы. В какой-то момент старец сказал ей:

— Тебя любит Бог, и мы должны его любить.

— В этом я не сомневаюсь, но много проблем и скорбей, и семейных, и со здоровьем.

— Я считаю тебя счастливой. Бог явил на тебе любовь Свою. Хотел бы я видеть тебя до болезни мужа и дочери.

— Зачем, старче?

— Скажи мне, прежде скорбей и болезней ты делала это?

— И он жестом руки изобразил, что красит себе губы.

— Да, я красилась.

— И носила это?

И он указал на уши и на шею.

— Да, и серьги носила, и ожерелья.

— И прически делала, и в карты играла!

— Да, старче. И в парикмахерские бегала, и в карты играла на вечеринках с подругами, и даже в казино бывала!

— Но теперь как же ты не красишься и платок на голове носишь, в казино ни ногой, а по церквям и монастырям ходишь?

— После стольких болезней и страданий было бы безумием краситься и ходить на вечеринки с больными мужем и дочерью и со всем множеством семейных скорбей!

— Любит тебя Бог, любит. Потому я и считаю тебя счастливой. Я ни разу в жизни не сказал Богу: «Христе Боже, за что?» — И старец поднял свою левую руку, ампутированную до локтя. — Бог забрал у меня руку, я в ней не нуждался.

Лучше с одной рукой в рай, чем с двумя — во ад. Да будет так, как хочет наш Преблагой Бог! Он любит меня и знает, что мне полезно. Да, я ни разу не пожаловался и не возроптал, почему Бог забрал у меня руку. Я благодарю Его. За все благодарю Его. И ты благодари. Славь Бога за все.

— Я благодарю, старче, и славлю. Но я немощная. Помолитесь за меня.

— Все просят меня молиться за них. Я нищий, грешный, — и молиться. И теперь я помолюсь о Катине (так он звал госпожу Патерас).

И, стоя, он поднял свою правую руку, возвел к небу глаза и со слезами начал молиться:

— Иисусе мой, Сладчайший Христе мой. Я, червь, грешник, молю тебя о твоей рабе Катине. Ниспосли твоего Всесвятаго Духа в ее сердце, в ее ум и душу. Просвети ее, вразуми, утешь, уврачуй и укрепи. Услышь меня, Милостивый Господи, и не презри молитвы моей.

Закончив молитву, старец повернулся к госпоже Катинго и сказал:

— Господь слышит мою смиренную и недостойную молитву. Итак, Он решает встретиться с Катиной, берет телефон и звонит. Дзынь, дзынь, раздается звонок. — Говоря все это, старец показывает жестами, как будто берет телефон и набирает номер. — Телефон звонит, нет ответа. Катины нет, Катина спит. Телефон звонит. Бог зовет: «Катина, дочь Моя, Катина». А Катина не поднимает трубку. Нет ее, она ушла гулять.

Итак, спрашиваю я тебя, какая польза от всех этих усилий:

мне, несчастному, молиться, Господу набирать номер, телефону звонить, если Катина не отвечает?

Все это слушали все мы присутствовавшие и вздыхали, понимая то, что хотел этим сказать старец.

Я еще не сказал ни слова, и старец ничего мне не сказал. Я забился в угол и только наблюдал за происходящим. Тем временем монахиня пошла и приготовила угощение. Она поднесла лукум и воду. Я от умиления не мог ничего в рот взять, лишь влил в себя стакан воды со словами «благословите». Пока старец разговаривал с госпожой, монахиня решила заговорить с моим недостоинством. Она спросила, откуда я. Я ответил, что из Америки, но что монахом стал на Святой Горе.

Она спросила, с кем я жил на Святой Горе.

— Со старцем Иосифом, в новом скиту.

— С каким старцем Иосифом? С Пещерником?

— Да, с Пещерником. Только он год назад умер.

— А знаешь ли ты о. Арсения?

— Конечно, теперь он наш старец. Он стал преемником

старца Иосифа.

— Отец Арсений — мой брат. Он постриг меня в монашество.

— И меня.

— Так, значит, мы духовные брат и сестра!

Тогда монахиня начала кричать:

— Послушай, старче, этот юноша из монашеской общины старца Иосифа Пещерника. Он знает моего брата, отца Арсения, который сейчас его старец!

Говоря это, монахиня заплакала, ведь она не видела брата уже двадцать лет. До войны старец Иосиф и о. Арсений выезжали со Святой Горы и встречались с о. Иеронимом.

Старец, услышав крик монахини, перестал говорить с госпожой Патерас и строго сказал:

— Монахиня, успокойся! Услышав о брате, ты кричишь и плачешь, а слыша об Иисусе, ты ни кричишь, ни плачешь! Услышав имя брата, ты тотчас пришла в волнение. Я хочу, чтобы ты слушала и плакала о Господе, чтобы ты Иисуса любила и от одного имени Его приходила в умиление.

— Но разве, старче, я не люблю Христа? Все мы любим Христа. Но и брат есть брат. И какой брат! Не мирской, а монах, подвижник. Разве мне нельзя любить своего брата?

— Монахиня, Иисуса нам надо любить и Его Одного иметь в сердцах и в мыслях, чтобы, услышав имя Иисусово, мы начинали плакать. А не родителей, братьев, родных и друзей, что не принесет нам никакой пользы. Господа Бога твоего люби и Ему Единому поклоняйся.

И тут старец обратился ко мне:

— Ты еще молод и находишься посреди реки. Куда хочешь, туда и обратишься, на одну или на другую сторону. Согреешься ли ты или замерзнешь,