Право суда сохранялось у владыки в течении XIV–XV вв. (с перерывами) и во Пскове, хотя постоянно оспаривалось стремящимися к независимости псковичами. К примеру, зимой 1435 г. архиепископ Евфимий II во время своего приезда в Псков с большим трудом добился у псковичей суда[424]. В промежутках между приездами архиепископа в Пскове суд от его имени вершил владычный наместник. О нем идет речь в грамоте архиепископа Феофила в Псков (1477): «А оставляю вам, сынове, в свое место, на свой святительский суд, и на свой подъезд, и на все свои пошлины, наместника своего… и вы к нему на суд приходите и на всякую росправу, и честь над ним держите, по нашему благословению…»[425]

Кроме того, владычные наместники вершили суд в Двинской земле, Ладоге и Торжке, что также приносило доходы. Согласно данным Устава Всеволода княжеские тиуны и наместники обязаны были «суда церковного не обидити, ни судити без владычня наместника»[426].

Исследователи государственной власти Новгородской республики не раз задавались вопросом о взаимоотношениях между ветвями власти. В. Л. Янин фактически выдвинул гипотезу о подчиненном положении посадника по отношению к владыке, исследуя берестяную грамоту № 594: «Приказо от М… ко Онсифору посаднику. Поели, господине, Микулу, возьми…» По мнению Янина, автором этой грамоты мог быть архиепископ Моисей[427], поскольку только архиепископ мог приказывать посаднику. Но слово «приказо» в XIV в. не обязательно буквально означало приказ от вышестоящего к нижестоящему. К примеру, словом «приказ» начинается берестяная грамота № 538 от попадьи к попу, то есть от жены к мужу.

Вероятно, архиепископ мог дать наказ посаднику по какому-то делу, но это не означало непременно подчиненного положения посадника по отношению к владыке. Все княжеские уставы и Судная грамота Новгорода свидетельствуют о четком разграничении полномочий владыки и посадника, а также других магистратов. Для новгородцев архиепископ являлся избранником высших сил, предстоятелем перед Богом за всех новгородцев, и потому обладал непререкаемым авторитетом.

Архиепископ непременно принимал постриг в тех случаях, если не был до этого монахом. То есть, согласно законам православной религии, он как бы вставал над мирскими страстями, отрекался от личных интересов. Фактически владыка был совестью республики. Вся история Новгорода XIV–XV вв. подтверждает этот вывод.

На XIV век приходится экономический, политический и культурный расцвет Новгородской республики. Во многом этому способствовал о то обстоятельство, что с 1315 по 1420 г. Новгородская земля не знала больших неурожаев, а следовательно, массового голода. Некоторая независимость от поставок хлеба с низовских земель стимулировала стремление Новгородской республики к ограничению власти над собой великих князей Владимирских. Политическая эта борьба переплеталась с попытками новгородской церкви добиться независимости от митрополита всея Руси. В этот же период архиепископы Новгорода были вынуждены решать внутренние церковные проблемы, возникающие в епархии, — языческие движения в городской среде; ересь стригольников; стремление псковской церкви к самостоятельности.

Для Новгорода XIV в. начался со смены владык: в 1299 г. умер архиепископ Климент, и новгородцы избрали на его место игумена монастыря Святого Благовещания Феоктиста[428]. О времени его правления летописи сохранили лишь краткие упоминания о том, что в 1302 г. владыка заложил в Новгороде «город камена», а в 1307 г. «бысть псковичем немирье с владыкою Феоктистом и с новгородци»[429].

Из договорных грамот 1304–1307 гг. Новгорода с тверским князем известно, что владыка Феоктист ездил в Тверь к великому князю Михаилу Ярославичу. После смерти архиепископа его преемник Давыд в новой договорной грамоте с тверским великим князем ссылался на договор с Феоктистом: «А села к Новугороду по Фектистове грамоте, что на Тфери докончалъ»[430].

Привлечение данных эпиграфики позволяет узнать некоторые подробности о внутренней жизни новгородской церкви начала XIV в. Среди надписей-граффити на стенах Софийского собора есть две записи, на интересующую нас тему. Одна надпись, датируемая концом XIII— началом XIV в., переводится так: «Ох, тошно, владыка! Нету порядка дьякам. А сплачю где-нибудь? Ох, женатым дьякам»[431].

Дьяки, как лица низшего духовного звания, получали значительно меньшую плату за службу, чем попы. Даже в богатейшей Иваньковской церкви дьякам платили в два раза меньшее жалование, чем высшим церковным должностям: «Попам, и диякону, и диаку, и сторожам из весу из вощаного имати попам по осми гривен сребра, диакону 4 гривны сребра, диаку 3 гривны сребра»[432].

Вероятно, такой размер жалования для дьяков, особенно женатых, то есть обязанных содержать не только себя, но и семью, был слишком низким.

Примерно к этому же времени, то есть к концу XIII— началу XIV в. — относится еще одна надпись на стене лестничной башни Софии: «ДВОРЕЦКІН БЕ ШЕСТИ». Исследователь софийских граффити А. А. Медынцева переводит надпись как «Дворецкий бесчестит»[433], то есть администратор владычного двора совершает произвол в отношении своих подчиненных. Возможно, что произвол этот совершался в отношении дьяков, что и стало причиной их своеобразной челобитной владыке.

Однако челобитная-граффити может иметь и другой смысл. Вспомним, что в Новгороде существовали вольные порядки в семейных отношениях. Даже священнослужители в Новгороде зачастую имели по две жены, о чем в конце XV в. писал архиепископ Геннадий митрополиту Симону: «В Новегороде на крилосе поют диаки двоеженцы, да и к тебе есми о Федке о двоеженце писал грамоту…»[434] Новгородские дьяки имели не две жены сразу (такого произвола не потерпели бы новгородские церковные власти и до владыки Геннадия), а были женаты вторично, после смерти первой жены или после развода. Но для священнослужителей второй брак был запрещен. Можно предположить, что челобитная-граффити — «Ох, тошно, владыка! Нету порядка дьякам. А сплачю где-нибудь? Ох, женатым дьякам» — была вызвана не только меньшим жалованием или притеснениями со стороны владычной администрации, но и устрожением требований к семейной жизни дьяков.