Мальчик с жалким видом сидел на перевернутой тачке, увенчанной сухим деревом, а рядом с ним стояли пышно разодетые пастухи и пастушки на зеленом фоне. Они декламировали стихи, но слов не было слышно из-за шума.

– Намек ясен, – вздохнула она. Я редко видела Джейн Дормер в таком гневе, но не вполне поняла, что она имела в виду. Наверное, здесь какая-то метафора. – «Злачные пажити»![19] – Она была в ярости. – Несправедливо противопоставлять ей годы правления прежней королевы! Какое неуважение!

Теперь я поняла смысл живой картины; наверное, в ней есть доля истины – последние годы правления Марии были наполнены страхом и голодом; не было ничего удивительного в том, что народ теперь надеется на лучшее. Говорят, Елизавета не собирается никого преследовать за веру, что, конечно, радовало. Я ничего не произнесла вслух, зная, как расстроится Джейн – она ведь была любимицей прежней королевы. Наверное, когда ты кого-то любишь и находишься так близко – не замечаешь недостатков любимого человека.

– Кэтрин, – продолжала Джейн, – что вы теперь намерены делать? Останетесь при дворе?

– Наверное. Юнона Сеймур позволила мне жить в ее покоях.

– Но… – начала она и вдруг умолкла.

Нас встречали и провожали приветственные крики толпы, а дама, сидящая напротив, после каждого поворота радостно кричала:

– Смотрите, как народ любит нашу новую королеву!

Наконец мы прибыли в Вестминстер; нас высадили из коляски, и мы оказались на дворе, где слились с толпой. Джейн отправилась искать мужа, а я не знала, куда приткнуться, настолько привыкла, что мне постоянно указывают, где быть и что делать; я почти скучала по властной мистрис Пойнтц, которая целыми днями раздавала приказы. Я не знала, сумею ли найти Левину. Она с радостью взяла бы меня под свое крыло, правда, в последнее время художница была очень занята – готовила сцены для живых картин; должно быть, она сейчас где-то там, проверяет, все ли хорошо. Толпа придворных дрожала от возбуждения: большие двери распахнулись настежь. Меня буквально внесли внутрь; все стремились хоть одним глазком увидеть новую королеву и ее нарядную свиту. Мне удалось выбраться из толпы, и я незаметно прокралась к западной арке у конюшен.

Когда я вошла в мрачную аркаду, радуясь, что наконец-то осталась одна, кто-то неожиданно схватил меня за запястье. Я ахнула, сердце у меня забилось, как кузнечный молот, мне пришло в голову, что меня похищает какой-то пьяный бездельник, который слоняется вместе с толпой придворных, а то и похуже.

– Китти, – услышала я дрожащий голос того, кто держал меня за руку.

Сердце в моей груди подпрыгнуло и замерло, ноги подо мной подогнулись.

– Гертфорд! – прошептала я.

В темноте наши губы сблизились, он прижал меня к стене, держа обе мои руки над головой; ногой он раздвинул мне бедра. Рядом с ним я забыла обо всем. У меня закружилась голова; мне хотелось только одного: отвести его в покои Юноны и предложить ему всю себя до последней капли. Но потом я вспомнила фразу «наши дела» и вообразила, что он решил бесплатно совокупиться с распущенной Китти.

Отвернувшись от него, я приказала:

– Отойдите, Гертфорд!

Хватка ослабела, и я выскользнула из его объятий.

– Китти, подожди! – Он последовал за мной, но я убежала прочь в своих промокших туфельках, оставляя на каменном полу кусочки своего разбитого сердца.

– Оставьте меня в покое! – крикнула я в темноту.

– Но…

Совершенно выбившись из сил, я вошла в покои Юноны и упала на пол у камина. Я безудержно рыдала, ругая себя за то, что убежала, как маленькая, но, по правде говоря, я боялась тех чувств, которые пробуждал во мне Гертфорд. Боялась, что не смогу их сдерживать, а если я не смогу сдерживать чувства, одному Богу известно, как глубоко я могу пасть. Потом мне в голову пришла мысль: какое ужасное ощущение, как будто стоишь на краю в пропасти и вот-вот упадешь в нее, – это и есть любовь? А то, что я испытывала к Гарри Герберту, – лишь бледное подобие нынешнего чувства. Я бы все отдала, лишь бы вернуть то теплое, безопасное чувство, а не быть под чарами этого, неуправляемого.

Я поворошила гаснущий огонь кочергой и подбросила в камин полено, потом смотрела, как оно занимается, как от коры вверх взметается сноп синих искр. Только сейчас я поняла, насколько устала. Я стянула с кровати подушку и положила себе под голову. Сил не было даже на то, чтобы снять с себя промокший плащ. Я позволила себе задремать в тепле, но, как ни старалась прогнать из головы мысли о Гертфорде, они таились на краю моего сознания и не давали спокойно уснуть.

Чьи-то пальцы гладили меня по щеке; тихий голос звал:

– Китти!

Я приоткрыла глаза. Это он. Я проснулась, рывком села и увидела, что передо мной вовсе не Гертфорд, а Юнона. Она зажгла настенные канделябры от длинной свечки, и комнату заполнил желтый свет.

– Почему ты спишь на полу, не сняв плаща? – спросила она.

– Юнона, я так устала… – сама не знала, как объяснить смешанные чувства, которые бушуют во мне.

– Давай-ка я тебя уложу. – Она помогла мне подняться на ноги и начала меня раздевать, отвязала рукава и верхнюю юбку, протянула чистую сорочку. Сама она тоже пыталась освободиться от верхнего платья. – Развяжи, пожалуйста! Слишком туго зашнуровано. – Она не могла справиться с корсетом. Я развязала тугие узлы, и она облегченно вздохнула, освободившись от сковывавшего ее панциря, потом стянула с головы чепец, поморщилась, когда прядка волос зацепилась за драгоценный камень. От проволочного каркаса у нее остались следы на висках. Неожиданно я снова увидела, как она красива, и залюбовалась ею.

– Позволь мне причесать тебя, – сказала я, расплетая ей косы. Потом взяла гребень и стала медленно проводить по ее светлым прядям, стараясь не дергать.

Какое-то время мы молчали. Юнона первая подала голос:

– Китти, я скучала по тебе.

Я зарылась лбом в водопад ее волос и прошептала:

– Я тоже… То, что происходит сейчас, для меня невыносимо. Я тебя не вижу, а когда вижу, ты так устала, что… Юнона, признайся, ты ревнуешь? В этом все дело?

– Ревную? К чему? – Ее голос был так нежен, так заботлив, так невинен.

– К моей… к моему… – Не зная, как лучше выразиться, я употребила ненавистное выражение Гертфорда: – К нашим делам с твоим братом.

– А, вот ты о чем! – Она развернулась ко мне лицом; мне казалось, она вот-вот рассмеется. – Как я могу ревновать тебя к нему? Я и представить не могла, что смогу удержать тебя при себе. – Как я завидовала ясности Юноны, тому, как разумно устроен ее мир! Возможно, внешне мы с ней похожи, но внутри мы с ней совершенно разные. – Кроме того, он жалуется, что ты утратила к нему всякий интерес.

Я что-то невнятно промычала, не в силах выразить словами охватившее меня смятение: боялась, что, если облеку свои чувства в слова, они овладеют мною еще сильнее.