Он рассматривал природу, экологию, имперские амбиции и политику во взаимосвязи друг с другом. Он критиковал несправедливое распределение земель, монокультуры, насилие в отношении туземных племен, рабские условия труда туземцев; все это и поныне остается в повестке дня. Как бывший инспектор шахт, Гумбольдт обладал уникальной способностью предвидеть экологические и экономические последствия безоглядной эксплуатации природных богатств. Он осуждал, к примеру, зависимость Мексики от товарных культур и добычи полезных ископаемых, так как она привязывала страну к нестабильным ценам мирового рынка. «Единственный капитал, нарастающий со временем, – утверждал он, – это продукция сельского хозяйства»{620}. Он не сомневался, что все проблемы в колониях порождены «опрометчивой деятельностью европейцев»{621}.

Джефферсон прибегал к тем же доводам. «Я полагаю, наши государства будут оставаться сильными на многие века, – говорил он, – до тех пор, пока они по большей части аграрные»{622}. Открытие американского Запада он рассматривал как продвижение республики, при котором самостоятельные фермеры превратятся в пехотинцев нарождающейся нации и в часовых ее свободы. Запад, верил Джефферсон, обеспечит сельскохозяйственную автономность Америке, а значит, и гарантирует будущее «миллионам людей, которые еще не родились»{623}.

Сам Джефферсон был одним из самых прогрессивных фермеров Соединенных Штатов, экспериментировавшим с севооборотами, внесением удобрений, использованием новых сортов{624}. В его библиотеке имелись все книги по сельскому хозяйству, которые можно было приобрести; он даже изобрел новый отвал для плуга (деревянная деталь, поднимающая и переворачивающая дерн). Приспособления для сельского хозяйства вызывали у него даже больше воодушевления, чем политические события. Заказав в Лондоне молотилку, он сообщал Мэдисону, как нетерпеливый ребенок: «Каждый день жду, что наконец получу ее», «Никак не получу мою молотилку» и, наконец: «Все, она в Нью-Йорке!»{625} Он пробовал новые сорта овощей, злаков и фруктов, используя свои поля и сад в Монтичелло как экспериментальную лабораторию. Джефферсон считал, что «сослужить величайшую службу для блага любой страны – это предложить ей новую сельскохозяйственную культуру»{626}. Из Италии он привез в карманах рис (это было нарушением закона, каравшимся смертью) и пытался убедить американских фермеров высаживать сахарный клен, чтобы положить конец зависимости страны от мелассы[10] из Британской Вест-Индии. У себя в Монтичелло он выращивал 330 сортов овощей и трав из 99 видов{627}.

По мнению Джефферсона, человек сохраняет независимость, пока владеет собственным клочком земли. Он доказывал даже, что в конгресс следует выбирать одних фермеров, которых считал «подлинными представителями здорового американского интереса»{628}, в отличие от жадных торгашей, «не имеющих родины»{629}. Фабричные рабочие, купцы и биржевые маклеры никогда не будут так привязаны к свой стране, как фермеры, работающие на земле. «Мелкие землевладельцы – величайшая ценность государства», – утверждал Джефферсон{630}, вписавший в проект конституции Виргинии положение, что каждого свободного человека следует наделить пятьюдесятью акрами земли (правда, провести эту статью он не сумел){631}. Его политический союзник Джеймс Мэдисон доказывал, что чем выше доля землепашцев, тем «свободнее, независимее, счастливее само общество»{632}. Для них обоих сельский труд был священным делом республики и актом создания нации. Вспашка полей, посадка овощей и устройство севооборотов – занятия, рождающие довольство, позволяющие обеспечить себя и семью и, следовательно, политическую свободу. Гумбольдт был согласен: ведь мелкие фермеры, которых он встречал в Южной Америке, обнаруживали «чувство свободы и независимости»{633}.

Соглашаясь во всем, они расходились в одном: в вопросе рабства. Для Гумбольдта колониализм и рабство были одним и тем же, переплетенным с отношением человека к природе и с эксплуатацией естественных ресурсов{634}. Когда испанцы и североамериканские поселенцы внедряли выращивание сахарного тростника, хлопка, индиго и кофе на своих территориях, они также использовали рабство. На Кубе Гумбольдт наблюдал, например, как «каждая капля тростникового сока стоила крови и стонов»{635}. Рабство шло рука об руку с тем, что европейцы «называли своей цивилизацией»{636}, и тем, что Гумбольдт называл их «жаждой наживы»{637}.