Труд рабов на плантации

Считается, что первым детским воспоминанием Джефферсона был эпизод, когда раб нес его на подушке{638}; средства к существованию взрослому Джефферсону давал труд рабов. Сам он утверждал, что ненавидит рабство, тем не менее освободил всего лишь горстку из двухсот рабов, гнувших спину на его плантациях в Виргинии. Раньше он полагал, что с рабством в Монтичелло покончит мелкое фермерство. Еще находясь в Европе в роли американского посла, он встречал трудолюбивых немецких фермеров, которых считал «совершенно не испорченными деньгами»{639}. Он предполагал поселить их в Монтичелло и «перемешать» со своими рабами, предоставив всем по 50 акров земли. Для Джефферсона эти прилежные честные немцы были воплощением добродетельного фермерства. Рабы остались бы его собственностью, зато их дети стали бы свободными людьми и «добрыми гражданами» благодаря соседству с фермерами-немцами. Эта схема так и не была претворена в жизнь, а к моменту встречи с Гумбольдтом Джефферсон вообще забросил все планы освобождения своих рабов.

В отличие от него Гумбольдт неустанно обличал то, что называл «величайшим злом»{640}. Находясь в Вашингтоне, он не осмеливался критиковать самого президента, однако другу Джефферсона архитектору Уильяму Торнтону говорил, рабство – это позор{641}. Конечно, отмена рабства привела бы к сокращению производства хлопка, соглашался он, но общественное благо нельзя измерять «доходами от экспорта». Справедливость и свобода важнее арифметики и богатства немногочисленных людей.

То, что британцы, французы и испанцы способны спорить о том, кто из них гуманнее обращается со своими рабами, – это, говорил Гумбольдт, такой же абсурд, как препирательства насчет того, «что для человека приятнее – вспоротый живот или содранная кожа»{642}. Рабство он уравнивал с тиранией; путешествуя по Латинской Америке, он писал в дневнике об ужасной жизни рабов. Один плантатор в Каракасе заставлял своих рабов есть экскременты, другой колол своих иглами. Куда бы Гумбольдт ни взглянул, всюду ему в глаза бросались шрамы на спинах рабов{643}. С индейцами обращались не лучше. В миссиях на Ориноко, например, он слышал рассказы о том, как детей отнимали у родителей и продавали в рабство. Больше всего его ужаснула история о миссионере, который нанес своему поваренку сильнейшую травму мошонки за то, что тот посмел поцеловать девушку{644}.

Бывали и редкие исключения. Пересекая Венесуэлу в направлении Ориноко, Гумбольдт оказался на озере Валенсия гостем плантатора, который заботился о развитии сельского хозяйства и делился доходами, разделив свои владения на множество мелких ферм. Вместо того чтобы управлять огромной плантацией, этот человек отдал немалую часть своих земель обедневшим семьям – освобожденным рабам и крестьянам, которым бедность не позволяла владеть рабами{645}. Теперь эти семьи трудились как свободные, самостоятельные фермеры: бедность не позволяла им уйти с земли. Между Ондой и Боготой Гумбольдт тоже наблюдал маленькие фазенды, где отцы и сыновья работали вместе, не прибегая к труду рабов: выращивали сахарный тростник, а также съедобные растения для собственного употребления. «Мне нравится вглядываться в эти подробности», – говорил Гумбольдт, ведь они доказывали его правоту{646}.

Гумбольдт называл институт рабства противоестественным, потому что он «противен природе, несправедлив, дурен и изжил себя»{647}. В отличие от Джефферсона, считавшего чернокожих «расой ниже белых как телесно, так и умственно»{648}, Гумбольдт настаивал, что высших и низших рас не существует. Все люди, независимо от национальности, цвета кожи и вероисповедания, происходят от общих предков{649}. Во многом подобно растительным семействам, объяснял он, по-разному приспосабливающимся к географическим и климатическим условиям, но при этом демонстрирующим признаки «общего типа», также все представители рода человеческого принадлежат к одной семье. Все люди равны, говорил Гумбольдт, нет расы, которая была бы выше другой, так как «все одинаково созданы для свободы»{650}.

Гумбольдта учила природа. И величайшим из преподанных ею уроков был урок свободы. «Природа – территория свободы», – утверждал Гумбольдт, ибо природное равновесие создано многообразием, которое должно, в свою очередь, стать образцом для политики и нравственности. Все, от примитивного мха или насекомого до слонов или величественных дубов, исполняет свою роль, и все вместе составляет единое целое. Человечество – лишь малая толика единства. Сама природа является республикой свободы{651}.

В конце июня 1804 г. Гумбольдт отплыл из Соединенных Штатов на французском фрегате «Фаворит» и в августе, за пару недель до своего тридцать пятого дня рождения, прибыл в Париж, где его встречали как героя{652}. После пяти с лишним лет отсутствия он возвращался с сундуками, набитыми десятками блокнотов, сотнями зарисовок, результатами десятков тысяч астрономических, геологических и метеорологических наблюдений{653}. Он привез около 60 000 образцов растений, из которых примерно 2000 были новыми для европейских ботаников – поразительная цифра, если иметь в виду, что к концу XVIII в. число известных видов не превышало 6000. Как справедливо указывал сам Гумбольдт, он собрал больше образцов, чем кто-либо еще.