И мы все трое снова задумались, потому что действительно, кто его знает — как? А вот четвертый из нас, который Инфант, тот как раз знал, у него вообще техническая сметка развита была не по нему. В конечном итоге, должен же он хоть в чем-то смышленость проявлять? Вот он ее в технике и в прочих математических хитростях и проявлял.

— Да это просто, — оживился Инфант. — Там делать нечего. Я вас сейчас научу…

— Не надо, — ответили ему мы. — Сам делай, а нас не учи.

— Ну как же? — настаивал Инфант. — Вы что, новому не хотите научиться? Вдруг потребуется…

— Не надо, не потребуется, — снова раздалось ему в ответ. — Потому что нам в нашей обычной, здоровой жизни такое умение, как связка мобильника и магнитофона, совершенно ни к чему. Потребность в ней лишь вместе с тобой, Инфант, возникает.

И Инфант затих, а значит, согласился. И получалось так, что все оказалось определено, все места расписаны и на все вопросы найдены подходящие ответы. А значит, оказались мы полностью готовы к предстоящей субботней премьере.

— Ладно, ребята. — Я встал, а вместе со мной все остальные. — Давайте сверим часы, что ли. В субботу в шесть на полянке. Полянку помните?

— Как ее забыть? — проговорил Илюха, продвигаясь в коридор и поддерживая свое больное лицо рукой.

— Ты, Инфант, текст подучи, — наказал я на прощание. — Чтоб не позабыть его в любовном пылу, как в прошлый раз.

— Да, да, — бубнил не только себе, но и всем нам под нос Инфант, провожая до парадной двери.

На улице был поздний вечер, конец мая плавно переходил в начало июня. Так или иначе, приятно было на улице. Мы подошли к Илюхиной машине.

— Не могу я теперь в метро войти незамеченным, — извинился он за наличие тачки. — С синим лицом я очень в глаза бросаюсь. Вот и пришлось употребить, — указал он на машину. — Хочешь, старикашка, подвезу.

— Ты лучше Жеку отвези на Фрунзенскую. А я прогуляться хочу, мне еще раз все обдумать надо, ну, по поводу операции.

И я отпустил машину с шофером и пошел по вольной улице, вдыхая тоже вольный, покойный вечерний воздух. А вместе с ним в мои успокоенные мозги лезли всякие разные мысли про назначенную на завтра ровно в шесть операцию. Да и не только про нее.

То, что я «заспиртованный младенец», продолжал я перебирать в себе недавнюю мысль, это правильно, конечно, но не только в младенчестве моем штука. Что-то еще другое, не менее мощное, призывное руководит мной, что, возможно, выше меня и неподвластно мне. Чему я не могу противостоять.

Я шел и думал, и не мог найти ответ. А потом вспомнил Зигмунда Фрейда, которого читал только выборочно, да и то впопыхах, да и то в сильно упрощенном варианте. А как вспомнил венского ученого, так и понял: все дело в «Потенции». Потому что если в соответствии с Зигмундом, то именно она, личная наша сексуальная Потенция, по большому счету, и определяет индивидуальные наши характеры, взгляды, успехи и невезения. Даже причуды наши определяет.

А ведь похоже на правду, снова подумал я. Похоже, действительно так и есть, похоже, тяга к жизни, в полном ее развороте, определяется именно нашей Сексуальной Потенцией. А значит, и тяга к ежедневному, перманентному творчеству, которое от жизни, как известно, неотделимо, тоже ей, голубушкой, определяется.

Да, да, они безусловно связаны — «Потенция Сексуальная» и «Потенция Творческая», — как сообщающиеся сосуды связаны, и запросто перетекают из одного в другое.

И если не удается полностью расходовать ее, Потенцию, на межполовые связи, если остается она у тебя неизрасходованная, то требует тогда она иного (за невозможностью сексуального) выхода. И настойчиво порой требует. И бросаемся мы от безвыходности в творчество, в любое, разное, даже перечислять не нужно. Потому что любая отличная от секса деятельность, если с душою к ней подходить, — и есть творчество. Ну а секс — есть творчество по определению.

Зигмунд, кстати, называл такое межсосудное переливание «сублимацией сексуальной энергии». В смысле, если на секс много истратил, то на другое творчество тебя уже не хватает. И наоборот, если слишком сильно в творчество погрузился, то и секс уже не обязателен.

Сам-то Зигмунд, как говорят, завязал с ненужным ему сексом где-то в возрасте сорока лет, наглухо завязал. Сказал, не хочу, мол, больше попусту растрачиваться по пустякам, лучше всю свою потенцию на создание психоанализ-ной теории пущу. И пустил. И создал. Только все мрачнее и мрачнее с годами становился, если по фотографиям и кинохронике судить. Да оно с каждым бы так случилось, если на один только психоанализ душу отводить, а женщинами пренебрегать.

Или вот другой классик, Генри Миллер, писатель такой был середины недалекого двадцатого столетия. Ведь кого только чувак не трахал, проживая в легкомысленном Париже! Сколько свидетельств существует, да и свидетельниц тоже! Да и писал только в основном об одном — о потрахаться. Значит, волновала его тема и разбирался в ней особенно хорошо. Потому что писатель, особенно искренний, по себе знаю, пишет в основном о том, что волнует его глубоко и непосредственно.

Но вот читаю поучительные воспоминания тех, кто знал о нем не понаслышке и практически впритык. Именно тех самых свидетельниц и читаю. Так вот они утверждают, что этот самый Г. Миллер совершенно оказывался нетрудоспособным в те периоды, когда сочинял свои знаменитые ныне опусы. То есть, иными словами, превращался в совершенно никчемного в постели человечишку. И только потому, что без остатка свою Потенцию литературе преподносил, а на другое у него в тот момент не оставалось.

Зато когда написание текстов завершал, все снова воспаряло в Миллере беспредельно, как по мановению волшебной палочки, — и любовь к женщинам, и к потрахаться, и к жизни в целом, конечно. И на всю катушку набирал, чувак, материалы на следующее свое трахательное творение.

Конечно, попадаются такие бойцы, причем обоего пола, которым все нипочем и у которых на все сполна хватает и даже на других остается. Вон Илюха, например, вспомнил я о друге. Но редкие они люди, отмеченные свыше. А нам, земным, усредненным, нам постоянно выбирать приходится, куда ее, Потенцию нашу ограниченную, расходовать уместнее. На секс? Или на остальную творческую жизнь?

Я еще прошел пятьдесят шагов и догадался еще глубже. Дело-то в том, что и у меня не было за последние д-цать дней никакого сексуального облегчения, кроме ненатурального, домотканого, лубочного, — вот и накопилась во мне излишняя Потенция, и требует она нового естественного выхода. Так сказать, пробивает, как река в половодье, свежее неизведанное русло. Вот и пробила в виде сценического изнасилования в пользу Инфанта. А чего? — оценил я для себя, — вполне творческое дело, если творчески к нему подойти.

Я вполне остался удовлетворен кратким своим, но вполне удачным исследованием. А все из-за воздуха вольного и легкого, а еще из-за состояния души, тоже легкого. И, успокоенный правильными своими заключениями, я доехал до своей тихой однокомнатной квартирки и радостно, надежно в ней заснул.