Развевались трехцветные флаги. Солнце садилось за Демиевской заставой и золотило одинокие тополя.

Командующий Киевским военным округом генерал Иванов стоял в лакированной коляске и, держась за плечо кучера, смотрел на Уточкина в бинокль. Потом генерал опустил бинокль, подозвал околоточного надзирателя и приказал ему, рисуясь своим громовым голосом:

— Прошу прекратить махание зонтиками! Авиатор от этого нервничает и может разбиться…

Уточкин сделал плавный поворот и опустился на беговую дорожку.

Полеты показались нам простым и безопасным делом, — Уточкин летал над самой землей, почти задевая за головы зрителей.

Усталые и счастливые, мы возвращались в город по пыльному Святошинскому шоссе мимо керосиновых складов и велосипедных мастерских. Мы с уважением смотрели на эти мастерские. Среди снятых велосипедных колес и передач работали мастера в грязных фартуках. Вот в такой же велосипедной мастерской в безвестном американском городке братья Райт сделали свой аэроплан.

Я был современником нескольких великих открытий — кино, автомобиля, аэроплана. Все эти открытия в своем начале, или, как было принято писать в старомодных книгах, „на заре своего существования“, выглядели немного смешно и были окружены поэтичностью, исходившей, по-видимому, от их изобретателей — простых мужественных людей.

Все эти изобретения были добрые вещи из мира чудес. Аэроплан должен был дать людям новые радости, приблизить отдаленные страны, наполнить птичьей легкостью тело.

Мы восторженно говорили об этом на Святошинском шоссе. Мы не могли тогда так далеко заглянуть в будущее, чтобы услышать вой тонных бомб, падающих на мирные города, не могли представить себе, что через несколько десятилетий нам придется зарываться в землю, уходить в серые подвалы и щели, потому что вот этот приют птиц — небо над нашей головой — станет приютом убийц.

И мог ли я тогда думать, что через тридцать с небольшим лет я буду лежать на сухом колючем поле около Тирасполя и смотреть из-под локтя, как черные „Хейнкели“ с угрюмым ревом проносятся над головой, как рвутся рядом бомбы и каждый раз земля вздрагивает и больно бьет в грудь.

Почему-то там, под Тирасполем, я вспомнил этот весенний киевский вечер, и крики „Браво, Уточкин!“, и попурри из „Жизни за царя“.

Следя за полетом Уточкина, я подумал, что вот — мой отец умер два месяца назад и не увидел первого человека в воздухе. Я представил себе, сколько бы он сказал по этому случаю радостных слов и как бы это укрепило его веру в счастливое будущее моего поколения».

Не сдержался Сергей Исаевич и запел на всю палату:

Славься, славься, наш русский Царь!

Господом данный нам Царь-Государь!

Да будет бессмертен твой Царский род,

Да им благоденствует русский народ.

Славься, славься ты, Русь моя,

Славься ты, Русская наша земля.

Да будет во веки веков сильна

Любимая наша родная страна.

Славься, славься из рода в род,

Славься, великий наш русский народ.

Врагов, посягнувших на край родной,

Рази беспощадной могучей рукой.

Видел государя лишь однажды на Авиационной неделе в Петербурге в 1910 году. Тогда пилот Николай Евграфович Попов за подъем на высоту до 600 метров из рук царя получил золотые часы с гербом на крышке, украшенной бриллиантами.

Через десятки голов, фуражек, шляп, каскеток Сергей Исаевич смог разобрать невысокого, ладно сложенного господина с протокольной полуулыбкой на лице. Тогда ничего не почувствовал при виде самодержца Всея Великия, и Малыя, и Белыя. Может быть, потому что видел его издалека, и черты его ему показались мелкими и невзрачными. Но теперь в больничной палате вдруг воспылал к нему неожиданно глубоким и сердечным чувством, словно к родному человеку, которого хочется обнять после долгой разлуки, потому и запел гимн «Славься!», потому и замыслил, в тайне от всех разумеется, посетить Николая Александровича и поделиться с ним своими соображениями касательно русской авиации.

Живо представил себе эту картину.

Вот он поднимается по парадной лестнице Зимнего дворца в сопровождении надменного, напоминающего тюленя из городского зоосада, что в Александровском парке, камердинера.

Никаких эмоций!

Никакого волнения!

Лишь сосредоточенная мысль о предстоящей беседе с царем.

В полном молчании они идут по бесконечной анфиладе комнат, залов, переходов.

Сергей Исаевич краем глаза смотрит на свое отражение в многочисленных зеркалах и находит свой внешний вид вполне приличествующим происходящему мероприятию — он подтянут, молодцеват, гладко выбрит, темно-синий английского сукна костюм-тройка сидит на нем идеально, приятный запах дорогого одеколона будоражит ноздри.

Наконец они подходят к огромной двухстворчатой двери, где их встречает адъютант в форме полковника Собственного Его Императорского Величества Конвоя.

Уточкин обменивается с ним доверительными взглядами, потому что адъютант, разумеется, хорошо знает известного русского авиатора и спортсмена.

Камердинер кланяется, отходит в сторону и как бы растворяется в полумраке ниш и анфилад Зимнего дворца.

Дверь открывается.

Николай Александрович сидит за огромным письменным столом, на котором перед ним разложены фотографические карточки.

Адъютант докладывает:

— Ваше Императорское Величество, прибыл Сергей Исаевич Уточкин — авиатор, атлет…

Однако уже идущий навстречу своему гостю царь делает рукой останавливающий жест, в том смысле, что он и сам хорошо знает, кто к нему пожаловал.

— Прошу вас, Сергей Исаевич. — Голос Николая Александровича звучит негромко и доброжелательно, будто он давно и хорошо знаком с Уточкиным. — Вот извольте заметить, рассматриваю фотографические изображения аэропланов. Тут мне без вашего совета никак не обойтись.

— Почту за честь послужить Вашему Императорскому Величеству. — Уточкин слышит собственный голос, свой неожиданно верноподданнический баритон, но как бы со стороны, и не узнает его, столько в нем степенности, значимости, державного благоразумия, должной стати, и что самое удивительное — он не заикается, словно бы это и не он говорит вовсе.

— Какая модель из ныне существующих аэропланов, по вашему мнению, Сергей Исаевич, может быть наиболее пригодна для русской авиации?

Ни секунды не мешкая, Уточкин поднимает со стола фотографию, на которой изображен «Блерио XI», и протягивает ее царю:

— Думаю, Ваше Императорское Величество, что за этой машиной будущее.

— Понятно. — В голосе государя звучит затаенное сожаление. — Но это французская машина, если я не ошибаюсь?

— Именно так, это французский аэроплан, — отвечает Сергей Исаевич, чувствуя, как волнение от неожиданно возникшей интонации в разговоре с царем начинает постепенно наполнять все его члены, — это прекрасный самолет, — только и удается выдавить из себя Уточкину.

— Не спорю, но где же русские самолеты? Неужели наши умельцы не могут создавать машины лучше? — Царь подходит к столу и начинает собирать фотографии.

— Почему же, — Уточкин делает шаг вперед, и волнение мгновенно отступает, — могут, у нас