со стороны публики, долженствующей накинуться на акции после их выпуска и повысить их в несколько раз, словом, даст владельцу предприятия, проведя монополию его во всех странах, возможность покрыть государственный долг какой-нибудь страны…

Я не объясняю здесь тонкостей и подробностей созданного мною проекта акционерных обществ кинематографов под названием „Кин У… Кинъ“.

Но я расскажу все гонения, которым я подвергался после предложения, сделанного мною в Киеве сахарозаводчику Льву Израилевичу Бродскому, который тотчас после моего посещения уехал в Лондон, проводить мой проект.

Меня в Киеве провокационным образом схватили и в вечер того дня, когда Бродский уехал после разговора со мною в Лондон, посадили в киевский Дворцовый участок.

Я дал городовому пять рублей, и он протелефонировал моему интимному другу, издателю „Киевской Мысли“, Мечиславу Лубковскому; последний немедленно приехал, и его влияние освободило меня…

Во время трехчасового сидения для меня, я думаю, приготовляли место в сумасшедшем доме…

На следующий день я участвовал в гонках на мотоциклетке на киевском велодроме и в тот же вечер уехал в Одессу. Скоро в Одессе была получена „Биржевка“ с телеграммой о моем сумасшествии, слух о которой усердно распространял один из клевретов Бродского, Яков Абрамович Дынин, переехавший из Киева в Одессу.

В Киеве он жил в одной гостинице со мною, в „Континентале“ и лазил ко мне в комнату прочитать в моих бумагах подробности и выводы предприятия…

В Одессе было на меня покушение Владимира Анатра, который хотел посадить меня по дружбе в санаторий, якобы потому, что я сжигаю свое здоровье всякими наркозами, рискую, летая на аэроплане, купаясь, далеко плаваю и могу утонуть, и так далее. В санатории я безопасен… И он пытался засадить меня силою… Разумеется, неудачно: я ускользнул… Я поехал в Москву.

На перегоне Киев — Москва ввязавшиеся в знакомство три попутчика угостили меня рюмкой красного вина, от которого у меня в течение двух суток болела голова, и я чувствовал все признаки отравления.

Расчет ясен: нужно было иметь время воздействовать на газеты. Я же, провалявшись двое суток в гостинице „Метрополь“, не смог предупредить их. Предлагаю русскому обществу, прочтя настоящее, перестать думать о том, что инсинуативная заметка сумасшедшего корреспондента не может сделать кого-нибудь сумасшедшим…

Но способствовать этому, уверяю, — может!»

Так как заикался, то произносил эту тираду довольно долго, но доктор терпеливо слушал пациента, периодически что-то записывая в блокнот.

Из воспоминаний А. И. Куприна: «Видел я Уточкина в больнице… Физически он почти не переменился с того времени, когда он, в качестве пилота, плавал со мною на воздушном шаре. Но духовно он был уже почти конченый человек. Он в продолжение часа, не выпустив изо рта крепкой сигары, очень много, не умолкая, говорил, перескакивая с предмета на предмет, и все время нервно раскачивался вместе со стулом. Но что-то потухло, омертвело в его взоре, прежде таком ясном. И я не мог не обратить внимания на то, что через каждые десять минут в его комнату через полуоткрытую дверь заглядывал дежурный врач-психиатр».

Итак, доктор видел перед собой человека не столько напуганного и оттого перевозбужденного, сколько человека уставшего.

И от себя в первую очередь.

В чем же была причина этой смертельной усталости?

Может быть, в том, что мифология ницшеанской сильной личности вошла в окончательное и непримиримое противоречие с реальной жизнью и быть постоянным победителем оказалось невозможно в принципе.

По мысли Зигмунда Фрейда, в основе большинства поступков человека лежит именно желание стать великим. Причем порой этот мотив страшит и потому маскируется бессознательно, а поиски собственной идентичности, проходящие по большей части в состоянии эмоциональной раздвоенности, давления извне и непонимания ближних, приводят в конце концов к неврозам, к той черте, когда граница умопомрачения еще не перейдена и безумие (возможное в силу духовной надломленности, наследственных или благоприобретенных поражений мозга) не наступило.

Не переступить эту роковую черту, не вступить в безнадежное и гибельное по своей сути «собеседование с демонами» (богословский термин времен Древней Церкви) позволяет лишь твердое и ясное мировоззрение, так называемый «внутренний стержень», который не дает болезненным проявлениям организма расшатать и в конце концов сломать душевную жизнь человека. Сознательно принятые нравственные ориентиры, жизненный опыт, склонность к аналитике удерживают индивидуума от роковых, невозвратных шагов, в первую очередь применимых к самому себе (речь идет, в частности, о самоубийстве).

И, напротив, беспорядочность мышления, отсутствие четких ориентиров, склонность к патологической лжи, легкое и бездумное подпадание под чужие влияния, неуверенность в себе создают эффект расколотой личности, которая является тайной (порой страшной тайной) для самого человека, что, в свою очередь, приводит к опасной симптоматике — навязчивым состояниям и страхам, истерическим припадкам и галлюцинациям, маниям и сумеречным состояниям. В конечном итоге индивидуум не знает, на что способен, чего от себя ожидать. В данном случае Фрейд применяет словосочетание «психическая импотенция», когда невротик, столкнувшись с конфликтом, проблемой ли, находит их неразрешимыми и «совершает бегство в болезнь», как бы гипнотизируя самого себя состоянием собственной неполноценности, которое в конечном итоге находит комфортным и даже приносящим свои дивиденды.

Поражение в перелете Санкт-Петербург — Москва стало для Сергея Исаевича таким сломом, той гранью, к переходу которой он, по сути, шел всю свою жизнь, как это ни звучит странно.

Бегство от страха в лице безумной госпожи Заузе, имевшее место в годы юности Сережи Уточкина, не может быть бесконечным, не может не трансформироваться в навязчивое состояние и неизбывную попытку доказать себе, что ты бесстрашен и бессмертен, а чрезмерное напряжение не столько физических, сколько душевных сил не может не сказаться на психике, доводя невроз до клинического состояния.

Итак, Сергей Исаевич стал заложником собственного образа, пленником «другого» Уточкина, который неумолчно повторял: «Я много видел, я много знаю… Я принадлежу к партии голубого неба и чистого воздуха!»

Дыхание его при этом учащалось, он начинал задыхаться, просил пить, панически боясь при этом захлебнуться, напряжение нарастало, как при той воображаемой встрече с государем, он делал глубокие вдохи-выдохи, принимался бегать по палате, но все это не помогало. И его словно накрывало девятым валом немыслимого, жуткого осеннего шторма, который он не раз имел возможность наблюдать в Одессе.

Море тогда в ярости вышвыривало на берег волны — этих шестиметровых гигантов, которые с корнем вырывали акации, крушили гипсовые балюстрады, пытались добраться до портовых лабазов, переворачивали стоящие на рейде дредноуты.

Сергей Исаевич падал на пол и терял сознание.

И оказывался как бы под столом, как тогда в детстве, когда узнал, что его отец вскоре должен умереть.

Чувствовал, как вокруг него растет трава, ноги присутствующих ему казались стволами столетних деревьев, а сверху доносились приглушенные голоса,