– может быть все-таки попробовать

– невозможно никто не поймет я пытался говорить с начальством но мне отвечают: Да что ты! Да служи!

– ну хотя бы на месяц

– ты только прости меня прости меня ради Христа я могу быть торопливым резким грубым но ты знай батюшка тебя любит он за тебя молится ты ему дорога. Мало у него таких детушек. У тебя день ведь рождения скоро

– Да

– сколько же тебе будет лет

– двадцать два года

– ты совсем еще маленькая анютка!

– не пей больше пожалуйста у меня разрывается сердце

– хорошо не буду

– ты смеешься а я по правде говорю тебе это ведь не для одного тебя это для тех кто рядом тоже такая смертная мука ты же знаешь

– хочешь знать почему я пью

– почему

– я пью потому что мне одиноко аня

– батюшка но кто же не одинок ты ведь сам мне говорил что каждый человек даже тот у кого и семья и дети и друзья он все равно один и если даже семья не спасает…

– мне иногда кажется если б я был не один темные силы не подступали бы ко мне так близко ты даже не представляешь как это серьезно обет – это ведь не пустые слова но только со временем понимаешь: за данное слово надо пострадать начинается эта Голгофа ты думаешь я преувеличиваю что-то батюшку заносит если бы ты знала что бывает со мной ночью

– да я слышала об этом и понимаю

– никто меня в этом не поймет

– батюшка!

– только брат. Или сестра, – он уже улыбается там, слышно по голосу – тихая улыбка.

– давай я буду как сестра

– я не знаю смогу ли я после всего что было сказано быть тебе духовником. Я не знаю что со мной будет дальше. Мне это все равно. В храме я взял отпуск сослался конечно на больную ногу

– а Петра все это знает

– что

– что ты пьешь

– знает

– а Петра

– аня ты всегда о ней говоришь почему

– потому что мне неспокойно всегда неспокойно когда она

– это что ревность – где ревность там и любовь

– об этом я не говорю

– ну я конечно люблю тебя но как батюшку!

– (вздох)

– очень люблю

– ты пойми она моя первая духовная дочь это рок какой-то она пришла едва я стал священником месяца три только прошло а через год пришла ты и теперь я вижу что и ты и Петра посланы мне Богом как испытание в монашеском выборе потому что в какой-то момент мне стало трудно вас видеть я перестал ощущать себя монахом давшим обеты

– отче

– я люблю вас обеих

– отец Антоний

– я вас обеих люблю вы обе мне дороги понимаешь я тебя люблю

– батюшка…

– и больше прошу тебя к этому никогда не возвращаться анюшка никогда!

После этих слов Аня ощутила со всей жесткостью яви: стоявший у плеча ангел, охранявший ее все время, пока они говорили, вдруг отошел – именно после этих слов. Я вас обеих люблю, вы обе мне дороги, я тебя люблю… И то, что она оказалась в соседстве с Петрой, ничуть ее не смутило – на этот раз даже отголоска ревности не зазучало в ней. Да так ли уж важно, кого он любит еще, главное – «люблю тебя».

Только теперь пали все преграды, и Аня почувствовала, что беззащитна перед этим человеком, перед его больными словами, только теперь все его горе и болезнь стали входить в нее беспрепятственно и ложиться прямо на оголенную душу.

– что ж батюшка уже без пятнадцати два

– спокойной тебе ночи

– и тебе

– аня! я все равно не буду спать ты помолись чтобы я не умер за эту ночь

На следующий день они говорили снова. Внутренний ужас, удивленная тоска, которые терзали ее накануне, ушли. Она погружалась все глубже, она была заражена, что-то отключилось в ней, что-то замерло, стихия этого бесконечного разговора, откровенного до бесстыдства, до душевных объятий и не всегда точных пьяных поцелуев, оказалась родной. Ей было больно, страшно – и вкусно, и хорошо. Услышав «люблю», она вдруг и вовсе перестала бояться, она шагнула навстречу. А он говорил и говорил – так, будто хотел выговорить все, навсегда. Будто прощался с ней!

Хотя на другой день батюшка звучал как будто трезвее.

– А я, я верю в человека. И верю, что жизнь каждого человека, да и человечества в целом, не бессмысленна, не напрасна, что и в самой цивилизации не одно только удаление от Бога, но и прославление Его и хвала Его величию. И хотя земной мир все-таки погибнет, история завершится, она тоже имеет глубокий смысл, и конец всему все-таки не смерть, а жизнь, потому что Христос приходил и воскрес. И я не понимаю, почему из всех тем у монашества любимая – бесы искушения, я этого не понимаю. Почему с такой охотой говорят о мраке и молчат о свете?

– Наверное, они просто не знают.

– Они не могут не знать, мы все все знаем! А те, кто еще не разобрался, кто только пришел в церковь, с ними надо говорить особенно бережно. Вот они пришли в храм из этой жестокой, из этой невыносимой жизни, отчаявшись, все переломанные, изорванные, в общем-то уже ни на что не надеясь, пришли, зашли, заглянули – и снова их пугают все теми же байками про геенну огненную. И человек зажимается, даже если становится церковным, окрадывает себя, потрясенность своей греховностью – это ведь только первый шаг, но для большинства и последний. Однако есть и вторая мера, высшая ступень – сыновства, усыновления Господу. Там страха быть уже не может!

– Совершенная любовь изгоняет страх?

– Да о нем тогда и помину нет! «Не боюсь Бога, потому что люблю Его». Антоний Великий говорил. Разве это убеждает меньше? Значит, совсем не обязательно запугивать людей адом, можно указывать им на любовь Божию, открывать ее, и если человека коснется хоть язычок этого пламени, понимания, что Бог есть любовь, он сам устрашится того места, где Его нет, сам устремится прочь – к любящему Господу, к Спасителю, к небу.

– Почему же тогда все-таки…

– Да потому что это гораздо труднее, Аня! Проповедовать путь любви, тут уже одним словом не обойдешься, нужны дела, а страх наказанья понятней, ближе, и… страх действует! Но страх для немощного, а человек столько раз доказывал, как он может быть велик, к величию и надо обращаться, образ Божий искать в закоулках души, а не шантажировать слабости и падшесть человеческого устроения. Страх – это ведь всегда хоть маленький, но шантаж, торг.

– Но существует страх Божий…

– Слово то же, но этот страх уже любовь, это уже не трепет перед мукой ада, а боязнь оскорбить Того, Кого любишь.